Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Музыка уже однажды в дни безнадежной тоски захватила в свой водоворот звуков двух из них; теперь она всех закружила в настоящем бреду. В открытую большую дверь не видно было зданий Сан-Джироламо, закрытых возвышением почвы; между теперешней Эрой и старой поднималась из котловины вершина Монте-Вольтрайо, приют дубов и сказочных легенд, выступая темным, густым пятном среди окружающей белизны и бесплодия; но Дом Безумия своим невидимым присутствием, казалось, изменял самый цвет воздуха, а узлистые, закутавшиеся в листву оливы напоминали те странные деревья, которые, как рассказывает великий этрусский странник, стонали и жаловались ему. Тогда Изабелла чувствовала себя опьяненной и потерянной, ибо пение Ваны было всепокоряющим и всякая страсть шла к ее ногам, как в сказке неукротимый единорог идет к деве и кладет свою голову на ее нетронутое лоно. Волна голоса колыхалась над самой певицей, как полуденный жар над опаленными зноем мелеными пластами. Все в ней звучало, как в инструменте, звучащем всеми волоконцами своего вещества. Сонная артерия уходила под воротник, и казалось, будто она идет к самой пятке, как струна, натянутая от грифа до подгрифка. И так как во время высоких нот у нее дрожали бок, бедро и нога, то действительно казалось, будто длинная артерия, дрожа, протянулась вдоль всего тела.

Когда Альдо сжимал со всею страстью виолончель и древко смычка вращалось в его руке с таким возбуждением, будто на него натянут был не конский волос, но пучок нежнейших нервов, Изабелла не решалась взглянуть на него. Она испытывала божественную муку, и в спине, между плеч, жар у нее сменялся ледяным ознобом. Сидя рядом с роялем из светлого палисандрового дерева с темными отблесками на нем (снизу из-за лиры с медалями виднелись нервно двигавшиеся ноги пианистки), он склонялся лицом, озаренным страданием и восторгом, над грифом, по которому бегала его рука, заставлявшая Лунеллу плакать от жалости. Инструмент его был тот самый, который представлялся Изе в ее сновидении в комнате усопшей герцогини, и был того самого красно-коричневато цвета, которого она желала для своих волос, с желтоватыми пятнами лака на боках прозрачнее амбры, с золотыми полосками посередке, богатый и нежный инструмент, подобный шее тропической птицы. Его смычок делался каким-то огненным. И облитое светом чело юноши было так прекрасно, что могло послужить челом для воинственного бетховенского архангела или для строгого баховского херувима.

Паоло садился поодаль в тени и слушал, закрывши лицо ладонями, и в отдалении своем упивался грустью, как неутешный изгнанник Изабелла была теперь далеко от него, но владела им всецело, как будто тень, в которой он сидел, была тенью, падавшей от нее. Наклонившись вперед, затаив дыхание, захвативши сплетенными пальцами одно колено, полная роковых и безыменных сил, она старалась уловить в разговоре двух инструментов то, что она одна могла понимать. Когда брат ее вставал, тяжело дыша, и клал инструмент и смычок и в музыкальном безмолвии все существо ее начинало млеть, как после объятия, она быстрым движением закрывала себе лицо. Обыкновенно она наклонялась над смычком, который будто все еще продолжал жить своей напряженной жизнью, будто все еще сохранял огненный дух в своем восьмигранном древке с его изгибом, обладающим такой же таинственной силой, как у гортанных хрящей, как у модуляции речи, как у всякого неподражаемого явления. Руки, которые в прежнее время стали бы вытирать влажные виски или приглаживать растрепавшиеся волосы музыканта, теперь только трогали черную, отделанную серебром ручку смычка с выразительно выглядывавшим из него перламутровым глазком. Ноздри вдыхали запах канифоли, теплый, как запах смолы в пизанских лесах.

Чело юноши потухало; и в него прокрадывалась мысль такая властная, что от нее словно оставался знак в виде большой вертикальной складки вроде той, которая вырезывалась над переносицей молчаливого Паоло. Когда Паоло Тарзис не глядел на него, он следил за ним пожирающим, ненавистным взглядом. А когда тот поворачивался к нему, он отводил от него свой тяжелый взгляд. А затем приближался к нему с притворной ласковостью.

— Паоло, — сказал он ему однажды с улыбкой, — хочешь сегодня спуститься со мной в Бальцы, на самое дно? Снизу картина совсем дантовская. Вообрази себе Малебольджи. Мы поедем верхом. Я знаю дорогу. Нельзя сказать, чтобы она была удобопроезжей, но Вана уступит тебе Перголезе, который хорошо ходит по опасным местам.