Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Сразу овладела пустыней, стала воздушной в воздухе, светлой в свете дня. «Это ли его путь? — спрашивал себя самого наследник погибшего героя, чувствуя разлитое по всему воздушному пространству то священное чувство, которое скопилось у него в сердце. — Это ли след его пламенного бега?»

Ни в тот миг, когда его уставшие от долгой работы руки приподняли покрытую грязью голову товарища, ни в тот, когда он взял в руки безжизненное тело, чувствуя, как ужасно хрустят кости, ни в ту минуту, когда он окутывал его красным плащом и клал на походную постель, ни в те часы, когда он всю ночь напролет созерцал в его лице сраженную красоту собственной жизни, ни в ту минуту, когда он слушал, как внутри него самого отдается плач девушки, — никогда, никогда еще тень брата не казалась ему такой близкой, как теперь. Он чувствовал ее сидящей между одним и другим крылом, подобной духу ветра, подобной невидимому пилоту, который указывал ему путь и подъем.

Но чем выше он поднимался, чем сильнее он боролся, тем явственнее становилось для него его ободряющее присутствие. «До которых пор доходил ты? Где ты остановил свой полет? Где тебя настигло дуновение смерти? Еще выше? Все исчезло. Земля — одно только темное облако. Нам принадлежит небо». Небо казалось живым и волнующимся, как толпа беспокойной молодежи. Временами раздавались в нем взрывы шаловливого смеха. Струйки дождя казались теплыми, как лучи; брызги солнца, наоборот, свежими, как дождь; облачка разрывались, как подолы платьев под ногами танцующих. Облачка плясали с дерзким весельем среди раскатов грома. Неподвижное облако — земля была охвачена бредом, залита криками, которых не слышно было в небе. Героическая мощь струилась сверху на толпу, как тысячекратно могучий дождь. Теперь на римской колонне стояла не одна статуя Победы, но вся слава племени. Ибо тысячи зрачков увидели еще раз на сигнальном шесте знак превзойденного предела.

«Еще дальше в вышину?» — вопрошал герой своего невидимого пилота. Он разглядел неясный знак. И сердце у него забилось новым трепетом, трепетом, который впервые потрясал существо человека.

Не летел ли он внутри последнего круга, которого только коснулся его товарищ? Глубокий трепет проник ему в сердце. Он выпустил руль подъема. Крылья парили свободно, переставши подниматься. Тень стояла с ним лицом к лицу, дыхание с дыханием, казалась более живой, чем все, что жило в побежденной тишине небес, более живой, чем его собственная скорбь. «Не это ли твоя высшая точка? Ты хотел еще подняться, еще выше хотел нести цветок своего опьянения, когда безмолвный удар сломил твой натиск и потушил твой порыв. Не звал ли ты меня тогда? Не искал ли меня глазами в пустом пространстве? Вот, я теперь с тобой там, где ты был один. — И сердце у него задрожало, потому что в нем мелькнула мысль идти дальше. — Ты хочешь? Ты хочешь этого?»

Вид тени выражал героическое желание, и он вопрошал ее. И с чудесным трепетом ждал ответа от своего призрака. И наверное, у него не явилось бы желания идти дальше, если бы ему предстал образ трупа, лежащего на постели, трупа, положенного между четырех досок; он не захотел бы тогда вырывать победу из рук лежащего бездыханным. Но он чувствовал над собой лучезарное присутствие, возбуждающее бессмертие. «Ты этого хочешь?»

И сердце его задрожало, потому что внутри него росла мысль идти дальше.

И в то время как он плыл, отдавшись спокойному ходу крыльев, перед ним встал небесный призрак, тонкий, лучезарный призрак, слабая дуга спектра, скрещивавшая небо кровью, золотом, фиалкой. «Это твой знак?»

И спектр изогнулся, разросся, охватил пространство между одним облаком и другим, увенчал короной дождь, засверкал триумфальной аркой из семи поясов.

То была радуга.

И оставшийся в живых, неся на вершине своего мужества бессмертие скорби, поднялся ввысь, за пределы победы.

Лунелла покачивала своей кудрявой головкой в такт песенке, которую импровизировала для нее сестра, но карие глаза ее с длинными ресницами сохраняли серьезное выражение, и только чуть-чуть приподнимались ее губки пухленькой формы, как у бюста Антония; в руках у нее был белый лист бумаги, и она тонкими ножницами вырезывала из нее фигурки. Она сидела на низкой ограде, окружавшей кольцом патриархальный каменный дуб, росший в саду Ингирами; а подле нее Вана стояла на коленях прямо на траве, усыпанной опавшими желудями, и не отрываясь глядела на занимательную работу девочки. Из-за крыши дворца, из-за старых, покрытых пятнами черепиц выступали в июльском зное желтые и темно-серые башни Вольтерры. Носившиеся вихрем ласточки без устали старались заткать кусок лазури в промежутке между собором и тюрьмой «Рокка».