Дэвид Гарнетт - Женщина-лисица. Человек в зоологическом саду

Восемьдесят лет спустя повесть Гарнетта не только не потеряла своей свежести, но обнаруживает созвучность современному миру, вопросам идентификации женщины, свободы ее самовыражения. В начале XXI века, после сорока лет ожесточенных споров о феминизме, повесть Гарнетта читается как современная притча о самоопределении женщины.

Собственно, тот же вопрос самоопределения человека, познания зыбкой границы между природным и социальным началами в жизни каждого поставлен и в повести «Человек в зоологическом саду». Кромарти, кажется, добровольно выбирает клетку зоопарка, на самом же деле его туда загоняет система условностей и приличий, которая лишает его и его возлюбленную возможности вести себя свободно, естественно и благородно. Ссоры и взаимные обвинения еще не соединивших свои судьбы молодых людей недостойны не только человека, но и зверя. Они абсурдны, по мнению главного героя, ибо проистекают из ложных ожиданий достатка, соблюдения приличий, мнимых ценностей. Стремясь избежать фальши, Кромарти выбирает честный, как ему представляется, и менее болезненный путь самоопределения как существа природного, но не социального. Автор, однако, идет дальше своего героя, показывая, что «клетку» человек носит в самом себе, что свобода недостижима ни в мире людей, ни среди зверей, где также действуют законы подчинения одних другим и где человеку невозможно жить свободно, поскольку он тут же оказывается предметом подражания, зависти и злобы. «Превращение» Кромарти из homo sapiens в homo naturae создает на какое-то время иллюзию свободы, а затем обнаруживает свою несостоятельность по меркам подлинной свободы, достоинства и благородства. Так что, возможно, главная интрига «Человека в зоологическом саду» — это метаморфоза Кромарти, выявление в нем некой внутренней «клетки», тюрьмы, неспособности ни проявить свое природное «рысье» начало, ни идти до конца, выбрав свободу. Гамлетовский вопрос? Ницшеанские перепевы? Скорее, попытка определить возможные пути быть личностью в век массового сознания. Такая постановка вопроса с одной стороны, конечно, созвучна идеям Лоренса о кризисе индивидуального начала; с другой — бытовой, житейской — обращена к нам, членам общества потребления. Будоражит нас и мысль: не пора ли нам определить границы и суть той «клетки», которую мы добровольно принимаем, словно не замечая? Разумеется, многое изменилось с начала XX столетия. Природа потеснена, самоопределение сегодня идет скорее по линии разграничения человеческого и машинного, человеческого и механического в наших душах. Однако сам вопрос идентификации стоит так же остро, как и восемьдесят лет назад, во времена Гарнетта. Во всяком случае, именно этот вопрос современный английский прозаик Мартин Эмис рассматривает как ключевой для дальнейшего развития романа, всей литературы. Из моего интервью с писателем в 1999 году:

Н.Р.Роман наступающего столетия — вы сказали, что, по-вашему, он будет иметь гораздо больше общего с наукой, чем все предыдущие типы романа. Вы имеете в виду научную фантастику или новые технологии?

М.Э.Нет! Ни то, ни другое. Я имею в виду воздействие на людей тех парадигматических сдвигов, которые сегодня налицо во всех областях науки. Считается, что стоит только науке прийти в движение, как она быстро исчерпывает потенциал разных парадигм, доходя в своем развитии до логического конца. Однако реальность говорит скорее об обратном… В чем разница между человеком и машиной? Говорят, в компьютере пятьдесят на пятьдесят — половина интеллекта, половина железа. Хорошо, возможно, с компьютером это и так, но мы-то не пятьдесят на пятьдесят. Машины могут действовать с вживленной в них человеческой тканью, а мы собираемся жить с вживленными в нас механическими деталями. В целом же, надо сказать, представление о том, что органично, а что механистично, не корректировалось в течение очень длительного времени. Сегодня мы обсуждаем вопросы о клонировании человека, изготовлении вещей из атомов и проч. Это значит, что само содержание понятия «человеческое», что такое человеческое, будет много раз пересмотрено и уточнено в следующем веке. Если бы Эйнштейн жил сегодня, его теория относительности скорее числилась бы по разряду философского образования, нежели физики. Сегодня наука развивается сама по себе, и, похоже, никто не властен решать, что она должна делать, а что — нет. А мы еще даже и не начали соотносить и увязывать это новое с нашим опытом. Поэтому роман, я думаю, будет все глубже проникать в эту неведомую, ничем не заполненную пустоту, используя все те средства, которые имеются в его распоряжении: характеры, сюжет и т. д.