Жорж Санд - Нанон

Внезапно я почуяла запах гари и, выглянув в амбразуру, выходившую во двор, увидела, что из сарая клубами валит дым. Разбойники, то ли умышленно, то ли по недосмотру, подожгли его при выходе. Я мгновенно предупредила людей в часовне. Мы быстро потушили пожар, а крестьяне, засевшие в канаве у фонтана, собрались все до единого у ворот, отказавшись от первоначального замысла захватить шайку врасплох. Но остальные разбойники так и не посмели появиться, только прислали двух дозорных, и когда крестьяне кинулись к ним, те, повернув, так пришпорили лошадей, что скоро исчезли в темноте. Мы были пешие, а они на отличных конях, так что нам пришлось отказаться от погони и поимки. Наша конная охрана искала их несколько ночей напролет, но так и вернулась ни с чем. Они, конечно, были напуганы и больше не появились ни у нас в монастыре, ни в округе. Наших пленников мы препроводили в Шамбон, где их подвергли допросу. Один из них все отрицал и божился, что если ненароком и поджег сарай, раскуривая трубку, то понятия не имел об этом и ему не в чем оправдываться или виниться. Другой прикинулся дурачком и вообще не отвечал ни на один вопрос. При обыске у них нашли огромные ножи наподобие кинжалов; больше ничто не изобличало их злодейского намерения. Разбойников продержали в тюрьме довольно долго, все пытались узнать, кто они такие, да так ничего и не добились. Потом их судили как бродяг и заключили на несколько месяцев в Лиможскую тюрьму.

Об этом я узнала значительно позже, так как нападение на нас, по счастью, предотвращенное, повлекло за собой последствия другого рода и очень серьезные.

Хотя мы сделали все, чтобы успокоить приора, он не на шутку перепугался, и на следующий день у него сделалась лихорадка, начался бред. Мне пришлось неотлучно быть при нем три ночи напролет, хотя я и сама чувствовала сильное недомогание, причины которого не понимала: вроде бы и страха я особого не натерпелась, разве что в лесу, когда меня чуть было не обнаружили разбойники, и потом, когда боялась, что опоздаю в монастырь и не смогу предотвратить набег. К тому же я так захлопоталась после бегства разбойников, что начисто забыла и свой испуг и усталость. Я готова была в лепешку разбиться, лишь бы накормить и напоить тех, кто столь бескорыстно вызвался нам помочь. Они съели все мои запасы сыра, выпили терновую наливку и пели до утра в просторной монастырской трапезной — словом, как водится у крестьян, все приготовления к баталии и ожидание ее закончились пиром. Я надеялась, что эти простодушные, щемящие сердце песни развлекут приора и развеют охватившее его беспокойство. Ничего подобного: он упрямо твердил, что в монастыре бражничают разбойники и что скоро они начнут его пытать и отнимут деньги.

— Господь с вами, — увещевала я приора, не зная, какие бы еще доводы ему привести, — даже если бы они забрались к нам и хотели нас ограбить, зачем им, скажите на милость, нас мучить? Мы сразу, не сопротивляясь, отдали бы им то немногое, что есть в доме, и мне невдомек, отчего вы так изводитесь из-за своих крошечных сбережений, — право же, они не стоят того, чтобы ради них терпеть муки.

— Мои сбережения! — воскликнул приор, пытаясь вскочить с постели. — Нет, не бывать этому! Мое достояние, мое единственное сокровище! Да мне оно теперь милее жизни! Нет, никогда этому не бывать. Пусть меня замучают до смерти, ни сантима им не отдам. Пусть возведут на костер, я готов к казни! Жгите меня, режьте на куски, негодяи, делайте свое черное дело — не скажу, где мои деньги, ни за что!

Приор угомонился только утром, а вечером опять начались крики, бред, страхи, возмущение. Врач нашел, что он в очень плохом состоянии, а следующей ночью ему стало еще хуже. Я изо всех сил старалась его успокоить, но он не слушал и даже не узнавал меня. Врач велел мне лечь в постель, так как, по его словам, я сильно изменилась с лица и вид у меня был совсем больной.

— Я вовсе не больна, — ответила я. — Лучше, пожалуйста, займитесь несчастным приором, он так страдает!

Едва я сказала эти слова, как упала без чувств, словно подкошенная, и меня перенесли в мою комнату. Я ничего этого не помню — лежала без сил, без сознания, ни о чем не думала и ничто меня не тревожило. Я хотела только одного — спать, спать, спать — и страдала лишь, когда меня осматривал врач и задавал вопросы. Для меня это было тягчайшее испытание, непосильное напряжение. Так я пролежала целую неделю. У меня началось грудное воспаление, единственная моя болезнь, но такая серьезная, что никто не надеялся на мое выздоровление. Я так же внезапно пришла в себя, как и лишилась чувств, хотя не сразу поняла, на каком я свете.