Жорж Санд - Нанон

— Его арестовали? — воскликнула я, едва не лишившись чувств: ноги меня не держали.

— Что ты! — ответил Дюмон. — Эмильен на свободе и, слава богу, в добром здравии… Только он ушел…

— В солдаты?

— Да, он давно этого хотел и сказал мне так: «Я перечитал письмо господина Костежу и понял его до конца. Он сообщает мне, что личных врагов у меня больше нет, что о моем бегстве никому не известно. Но если он пишет: «оставайтесь в безвестности», это не значит, что я должен скрываться. Просто он не хочет, чтобы я компрометировал его появлением у него дома и просьбой взять меня под защиту. Но если я переберусь в другую провинцию, мы оба будем в полной безопасности, и я избавлюсь от постыдного сознания, что уклоняюсь от службы родине. В любом городе, где никто меня не знает, я предъявлю свое свидетельство о благонадежности, выданное на чужое имя господином Костежу в Шатору, и объясню властям, что закон нарушил из-за болезни и что теперь прошу отправить меня в полк. Право же, я ничем не рискую, все устрою без труда, присоединившись к армии, все равно где, и, наконец, верну себе честь и свободу».

— Я хотел пойти вместе с ним, — добавил Дюмон, — но Эмильен убедил меня, что мое присутствие только помешает ему объясниться с властями: выдать меня за своего отца значит запутаться в бесполезных и лживых россказнях, а сказать, что я его слуга, значит изобличить себя в аристократическом происхождении. Он рассчитывает сойти за молодого крестьянина-сироту и привел столько веских доводов, и проявил такую твердость, что мне пришлось смириться. Но сердце у меня разрывается на части, и я пошел навстречу тебе, дочь моя, чтобы ты помогла мне пережить это горе.

— А вы думаете, у меня хватит сил его вынести? — сказала я Дюмону, падая без сил на траву. — Если у вас сердце разрывается на части, то мое разбилось на куски, и я хочу одного — сию секунду умереть.

Мужество изменило мне, и бедному, без того опечаленному Дюмону впервые пришлось утешать меня.

Возмущаться решением Эмильена было безрассудно — я его давно предвидела и относилась к нему с тем же уважением, какое испытывала к самому Эмильену. Да, я знала, что он уйдет в солдаты, что счастью моему суждено длиться лишь короткое время, что скоро оно кончится, но как он мог уехать, не простившись со мной, как мог усомниться в моей стойкости и покорности? Это было так жестоко и так унизительно, что я даже не решилась пожаловаться Дюмону.

— Пойдем, — сказала я, поднимаясь с земли. — Дело сделано, он этого хотел. Случись ему увидеть, как мы горюем из-за его отъезда, он рассердился бы на нас. Пойдем домой — сегодня у меня нет сил возвращаться в монастырь, и, говоря по правде, я хотела бы проститься с нашим Островом духов, где мы могли бы остаться хотя бы ненадолго, но жить еще более счастливо, чем раньше, потому что теперь нам не грозит никакая опасность. Но Эмильен не пожелал насладиться этими последними радостными днями. Что ж, пусть все будет как он хочет!

— Вернемся на Остров духов, — подхватил Дюмон. — Соберем вещи, обсудим кое-что, но для этого нам нужно немного успокоиться.

Едва мы добрались до нашей каменной хижины, как я расседлала осла, разожгла огонь, приготовила ужин, — словом, стала хлопотать по хозяйству, словно ничего не произошло. Я была спокойна, как бывают спокойны люди, охваченные беспредельным отчаянием. Я даже через силу поела, а Дюмон старался меня развлечь: рассказывал о козах и курах, которых продал, чтобы они не подохли с голоду, про какую-то тележку, которую надо купить, ибо как иначе перевезти весь наш скарб вместе с пожитками, принесенными мною из монастыря. Я разбирала вещи, решая, что взять, а что оставить; Дюмон сказал, что осел без труда довезет их до места, а дверь следует закрыть на замок и завтра же двинуться в путь — за жилье мы заплатили вперед, видеться ни с кем не надо, так что уйдем тихо, незаметно, как и пришли.

После ужина, чувствуя, что мне не уснуть, я пошла на берег нашей речонки. Мы часто наведывались туда и даже протоптали тропинку, которая вилась среди скал, а вокруг пестрели красивые колокольчики с листьями как у плюща, белозоры, трифоли, росянки — мы любили эти скромные цветы, и Эмильен научил меня их распознавать. Речка часто пряталась под скалистыми глыбами и тихо журчала где-то у ног, а мы ее не видели. Заросли дубняка осеняли эту опушку нашего островка, круто обрывавшегося вниз и переходящего в овраг, скрытый от глаз; вынужденный не отлучаться далеко от дома, Эмильен любил здесь гулять со мной вечером после окончания трудового дня. Исследуя эти места, мы набрели с ним на грот, расположенный под Друидерином, менее крупным долменом, чем Парель, но по-своему замечательным, так как верхняя его часть, словно шляпка огромного гриба, крепко держалась на небольших подпорках. Мы вытащили из грота всякий мусор, так что при случае могли там спрятаться. Я вошла в этот грот и, уронив голову на руки, дала волю слезам. Никто меня здесь не слышал, а я должна была выплакаться!