Жорж Санд - Нанон

— Мой совет вам, Луиза, послушайтесь вашего сердца и поступитесь гордыней — так будет лучше. Господин Костежу достоин вашей любви — он необыкновенный человек.

— Ты-то откуда это знаешь? О свете и о мужчинах тебе известно еще меньше, чем мне.

— Но я проницательнее вас. Я чувствую, что у господина Костежу редкостное сердце и глубокий ум. И с кем бы я ни говорила о нем, все со мной согласны.

— Я знаю, что он слывет человеком незаурядным. Ах, если б я была уверена в этом!.. Но нет, меня это не извинило бы; я не должна выходить замуж за врага моего сословия. Обещай приютить меня, и как только ты выйдешь замуж за моего брата, я уеду отсюда и поселюсь с вами..

— Не требуйте от меня обещаний. Если Эмильен женится на мне, он станет хозяином моей жизни, и я буду с радостью во всем повиноваться ему. Вы отлично знаете, что большего счастья, чем жить вместе с вами, для него нет. Так что не беспокойтесь об этом, а сейчас, когда вы уверены, что свободны выбирать свое будущее, подумайте без предубеждения о настоящем. Вас любят, балуют, и, понимай вы, в чем ваше счастье, вы были бы очень счастливы.

— Ты, вероятно, права, — ответила она. — Я еще подумаю, Нанон, но обещай не проговориться господину Костежу, что я его люблю.

— Обещаю, но и вы пообещайте мне кое-что. Позвольте мне подарить ему то счастье, какого он заслуживает и которое прибавит ему красноречия, чтобы убедить вас.

— Нет, не хочу. Он и без того держался достаточно самоуверенно со мной. Скажи ему, что я оставила тебя в неведении, потому что, в сущности, так оно и есть.

Мне пришлось удовольствоваться этим решением.

За завтраком она выказала мне такую чистосердечную дружбу, какой прежде я никогда не видела с ее стороны, и несколько раз повторила, что пусть я и ниже ее по рождению, но умом и знаниями, безусловно, ее превосхожу. Господину Костежу, однако, так и не удалось убедить Луизу и вырвать у нее признание, что качества, приобретенные упорным трудом и волей, стоят несоизмеримо больше, чем то, что человеку даровано случаем.

Они так настойчиво уговаривали меня погостить у них, что я осталась во Франквиле еще на день. Все были со мной милы, а Луиза обходилась с необычайной любезностью, и в их обществе я чувствовала себя легко и приятно; однако я не привыкла так долго бездельничать и проводить время в разговорах, поэтому, тепло распрощавшись с хозяевами, я с радостью села в карету и предвкушала возвращение в наш монастырь.

Когда я по дороге сказала об этом Дюмону, он заметил:

— Почему вы говорите в «наш монастырь», а не «домой»? Ведь вы там полновластная хозяйка, владелица, знатная госпожа, можно сказать.

— Нет, друг мой, — ответила я после некоторого раздумья. — Я как была крестьянкой, так крестьянкой и останусь, ибо у меня тоже есть своя собственная гордость. Раньше я об этом никогда не думала, но благодаря Луизе поняла. Если Эмильен до сих пор помнит, что он маркиз, — а Луиза утверждает, что помнит, — и не считает меня ровней себе, что ж: я всегда буду ему служить просто из дружеских чувств, но ни за что не выйду замуж за человека, который презирает меня за мое происхождение. Я же не считаю его низким или позорным. Мои родители были честные люди; моя мать, по рассказам, была доброй и стойкой женщиной; мой дедушка — святой человек. Из поколения в поколение мы работали не покладая рук и никому ничего худого не делали. Мне краснеть не приходится.

Проникшись этой мыслью, я почувствовала такую силу духа, какой прежде никогда не ощущала. Да, во Франквиль я съездила недаром. Вскоре от Луизы пришло письмо: из ее безграмотных каракуль я поняла, что она осталась довольна нашей встречей и что теперь, окрыленная моим обещанием и чувствуя себя более свободно, с легким сердцем относится к нынешнему своему положению, а заодно и к заботам своих любезных хозяев.

Слухи о парижских событиях и восстаниях первого апреля и двадцатого мая докатились до Валькрё, как всегда, с большим опозданием. Мы дожили до июня в полном неведении, к чему привели эти жестокие бои, и только потом поняли, что якобинцы потерпели поражение и власть парижского люда пришла к концу. Крестьяне обрадовались этому известию, и никто не жалел депортированных, кроме меня, — ведь я-то знала, что среди них есть люди великодушные вроде господина Костежу, люди, полагавшие, что только они могут спасти Францию, и принесшие человечность и великодушие в жертву тому, что почитали своим священным долгом. Я очень беспокоилась о господине Костежу: в течение нескольких недель он где-то скрывался, чтобы о нем забыли. В одном отношении он от этого выиграл — Луиза написала мне, что скучает без него, тревожится и чувствует, как сильно к нему привязана.