Жорж Санд - Чертово болото

— Нет, слушаю, Жермен, я все хорошо понимаю, только я думаю о том, что мне матушка всегда говорила, что когда женщине шестьдесят лет, а мужчине семьдесят или семьдесят пять и он уже не может работать, чтобы ее содержать, то жену его надо пожалеть. Муж начинает хворать, и надо, чтобы она ухаживала за ним, будучи уже в таких годах, когда ее самое надо беречь и ей нужен отдых. Все это и приводит к тому, что умирать приходится в нищете.

— Родители правы, когда так говорят, я это признаю, Мари, — сказал Жермен, — но ведь они готовы поступиться молодостью, лучшей порою жизни, лишь бы предвидеть, что будет с человеком в том возрасте, когда он уже ни на что не годен и когда ему, в сущности, все равно, как умирать. Что до меня, то мне не грозит опасность умереть с голоду на старости лет. У меня будут кое-какие сбережения, живу я с родителями жены, работаю много и ничего на себя на трачу. И потом, знаешь, я так тебя буду любить, что моя любовь не даст мне состариться. Говорят, что, когда человек счастлив, он не стареет, а я чувствую себя сейчас моложе Бастьена, оттого что люблю тебя; он-то ведь тебя не любит, он слишком для этого глуп, слишком еще мальчишка, чтобы понять, до чего ты хороша собой и добра и как надо добиваться твоей любви. Послушай, Мари, не отталкивай меня, я ведь не лиходей какой: Катрин была со мной счастлива; когда она умирала, она перед господом поклялась, что за всю жизнь видела от меня только хорошее; она-то мне и велела второй раз жениться. Можно подумать, что это дух говорил сегодня с ее сыном, когда он засыпал. Ты разве не слышала, что он сказал? И как его губки дрожали, а глазенки видели в воздухе что-то такое, чего нам было не разглядеть! Конечно же он видел свою мать, и это она заставила его сказать, что он хочет, чтобы ты ее заменила.

— Жермен, — ответила Мари, пораженная всем только что слышанным и глубоко задумавшись, — вы честный человек, и все, что вы говорите, правда. Я уверена, что было бы хорошо мне вас полюбить, кабы только родные ваши не очень на меня осерчали. Но только что же мне делать? Сердце мое не с вами. Вы мне нравитесь, но хоть годы ваши вас и не безобразят, они меня пугают. Мне все сдается, что вы не то дядя мне, не то крестный отец, что я должна почитать вас и что наступят минуты, когда вы будете обходиться со мной не так как с женой и с равной, а как с маленькой девочкой. Да и подружки мои станут надо мной смеяться, и, хоть и глупо обращать на это внимание, в день свадьбы мне все-таки было бы стыдно и немножко грустно.

— Все это детский лепет, ты рассуждаешь совсем как ребенок, Мари!

— Ну и что же, я и есть ребенок, — сказала она, — потому-то я и боюсь слишком рассудительного человека. Вы же сами видите, что я чересчур молода для вас, вы и сейчас уже начинаете корить меня тем, что я не способна ничего рассудить! Не могу же я быть умнее, чем в мои годы бывают.

— Боже мой, до чего же я несчастен, что так неловок и так плохо умею высказать все, что думаю! — воскликнул Жермен. — Вы меня не любите, Мари, в этом все дело; вы находите, что я чересчур простодушен и неуклюж. Если бы вы хоть капельку меня любили, вы бы не выпячивали так все мои недостатки. Но вы меня не любите, вот и все!

— Ну что же, не моя это вина, — ответила девушка, немного задетая тем, что он больше уже не называет ее на ты, — я стараюсь не пропустить ни одного вашего слова, но, чем больше я вас слушаю, тем труднее мне представить нас с вами мужем и женой.

Жермен ничего не ответил. Он обхватил обеими руками голову, и маленькая Мари никак не могла понять, плачет он, сердится на нее или же просто дремлет. Она несколько встревожилась, видя, что он так помрачнел, и не в силах догадаться, какие мысли одолевают его сейчас; но она не решилась больше ничего сказать; все услышанное так ее изумило, что уснуть она уже не могла, и она стала с нетерпением дожидаться рассвета, продолжая подкидывать валежник в костер и следить за ребенком, о котором Жермен, казалось, больше не вспоминал. Меж тем Жермен не спал; он перестал уже думать о своей судьбе и не помышлял ни о том, как вернуть потерянную бодрость, ни о том, чем прельстить любимую девушку. Он страдал; на сердце его горою легла тоска. Он рад был бы умереть. Казалось, что все вокруг ополчилось против него одного и стоит ему только заплакать, как он уже ничем не сдержит лавины слез. К его страданию примешивалось еще и недовольство собой, и он задыхался: возбуждать к себе жалость он не хотел и никогда бы этого не позволил.

Когда пробудившиеся птицы возвестили наступление утра, Жермен поднял голову и встал. Он увидел, что маленькая Мари тоже не сомкнула глаз, но не в силах произнести ни слова участия. Он окончательно пал духом. Он снова спрятал седло в кусты, взвалил мешок на плечо и, взяв за руку сына, сказал: