Пётр Валуев - Черный бор - Повести, статьи

В тяжелом раздумье Вера направилась к строениям при оранжереях. Через открытое в комнате Василисы окно был слышен чужой голос. Вера остановилась; но Василиса увидела ее и попросила войти. В комнате был Кондратий из Черного Бора; повеселевшее выражение лица Василисы приятно удивило Веру.

— Матушка Вера Степановна, — сказала Василиса, — на этот раз Бог без нас помиловал. Завтра никаких обысков в Сизой деревне не будет. Мой старый кум Кондратий только что пришел с этой доброй вестью. Ведь вы его знаете.

— Да, — отвечала Вера, поздоровавшись с Кондратием, — я видела его в Черном Боре. — Что же случилось? Еще сегодня утром он, кажется, приходил с другой вестью.

— Так было, точно, матушка Вера Степановна, — продолжала Василиса, — но тогда он еще не знал о перемене. Он вам сам это расскажет, если позволите. Он церковный, но и у него родня в Сизой деревне, и он знает, что там добрые люди.

— Борис Алексеевич, наш барин, и Николай Петрович Суздальцев дело устроили, — сказал Кондратий. — Они господину исправнику объяснили его как следует. Молельни, мол, нет, а только иконы в жилом доме. Не запрещено иметь иконы и не запрещено ходить к человеку, у кого есть иконы. Кроме того, Борис Алексеевич ездил в Никольское, к благочинному, и с ним переговорил.

— Почему же Борис Алексеевич так горячо вступился в дело? — спросила Вера.

— Как — почему, матушка Вера Степановна? — сказала Василиса, — да потому, что он добр и всякому доброму делу пособлять готов. Его недаром все успели полюбить в Черном Боре. Спросите только Кондратия. Он вам скажет, что за Бориса Алексеевича готов в огонь и воду идти.

— Пойду не задумавшись, — сказал Кондратий.

— Правда ли, — спросила вдруг Вера, — что он каждый день бывает в часовне?

— Совершенная правда, сударыня, — отвечал Кондратий. — Он меня, старика, этим радует. — Мне думается, что тогда покойница Марья Михайловна на него смотрит и меня видит.

— Какой ты добрый, Кондратий! — сказала Вера и, вздохнув, прибавила: — Будет ли кто-нибудь так нас помнить, когда мы умрем?

— Рано вам помышлять о смерти, Вера Степановна, — перебила Василиса. — Вам, по милости Божией, еще далеко до нее.

— Никогда не рано о ней думать, — отвечала Вера, — а далеко ли, или недалеко до нее — один Бог знает. Марию Михайловну смерть рано унесла…

Когда Вера возвратилась к матери, она застала ее уже не в спальне, а в кабинете, в креслах, в которых Анна Федоровна имела обыкновение читать или заниматься рукодельной работой. Но она не читала и не работала, а смотрела на вид Дрездена, обративший на себя внимание Печерина при первом посещении им Васильевского.

Вера молча села возле матери, потом сказала:

— Вы опять смотрите на ваш Дрезден, мама́. А вы всегда на него смотрите, когда вам грустно.

— Да, моя милая, и теперь мне кажется, что Дрезден со мной прощается и мне говорит, что моя надежда с ним свидеться никогда не исполнится.

— Почему же теперь вам лишаться этой надежды? Вы еще недавно мне о ней говорили.

— Так… Мне вообще чуется недоброе впереди.

Вера ничего не ответила. Ей думалось, что это недоброе уже настало.

— Нельзя иногда не предаваться печальным мыслям, — продолжала Анна Федоровна. — Ты знаешь, что мое здоровье совершенно подкосилось. — Я не больна, как больные, которым нужно послать за доктором, но чувствую, что больна. Чувствую, что силы слабеют, струны жизни перетираются. Что будет с тобою после меня? Вот вопрос, который мне жмет сердце.

— Мама́, прошу вас, не говорите так! И без того не все в жизни радостно.

— Это правда, — тихо сказала Анна Федоровна, — но тем более поводов для меня о тебе думать и за тебя тревожиться. Если бы ты была замужем, я, конечно, была бы спокойна…

— И об этом, мама́, прошу вас не думать. Не за кого мне выходить, и не могу я мириться с мыслью, что с вами пришлось бы расстаться.

— И я прежде неохотно останавливалась на этой мысли… Но с некоторого времени она все чаще и чаще меня заботит. Ты все-таки была бы мне утешением и опорой, хотя и в разлуке со мной, если бы я только была уверена, что ты счастлива… Ты знаешь, Вера, что и теперь, в одном доме, у нас могут быть печали, о которых мы друг с другом не говорим… Разве это не своего рода разлука?.. И мы ее выносим. Мы, по крайней мере, обе знаем, что нас печалит, знаем, почему не говорим, и тем не менее делим печаль и друг другу можем быть утешением… Если же меня не станет, — что будет тогда?

— Бог мне сохранит вас, мама́. Вспомните, ведь вы сами всегда говорите, что наша судьба — в Его руках; человек не должен прибавлять к насущным заботам одного дня гадательные заботы о других днях.