Жорж Санд - Мон-Ревеш

— Ну, так я ее знаю, — сказал Флавьен, видимо, тронутый. — Это было мое имя.

— Господи, откуда ты знаешь?

— Не будем пока об этом говорить! Продолжай. Мне очень важно услышать подробности из твоих уст.

— Хорошо, я кончаю! Когда Натали оправилась от лихорадки, она стала чахнуть, и это нас испугало. Отец умолил ее поехать за границу, чтобы развлечься, и поручил Натали своей сестре, мадемуазель Элизе Дютертр, которая повезла ее в Италию. Она провела там шесть месяцев и вернулась выздоровевшая, очень красивая, но по-прежнему печальная и мрачная. Впрочем, с нами она ведет себя прекрасно. Она полна внимания и заботы к каждому, полна бескорыстия и благородства во всех своих поступках. По тому, как она торопится принять участие во всех добрых делах, которые предлагает отец, как много и охотно жертвует на эти дела, как предается религиозным размышлениям, не показывая этого; даже по тому, как развился ее талант, озаренный порывами патетического вдохновения, который она теперь не демонстрирует и не скрывает, — по всему этому видно, что она не только решила искупить все, но и сумела победить демона, который в ней гнездился. Я не могу сказать тебе о ней, как об Эвелине: «она добра», но могу сказать: «в ней есть величие». Сам понимаешь, нельзя быть дочерью такого человека, как Дютертр, и не унаследовать от него если не все его добродетели, как Каролина, то хотя бы какую-то одну черту — очарование, как Эвелина, или твердость, как Натали. Но как ты меня слушаешь, Флавьен!.. Что такое ты готовишься мне сказать? Ну, не заставляй меня изнемогать от любопытства!

— Тьерре, значит, Натали так и не сказала вам, что я встретил ее в Италии в прошлом году?

— Нет.

— Так вот! Я был в Риме, в Неаполе, во Франции, в Венеции в то же время, что и она, и мы много виделись в эти четыре месяца.

— Значит, ты следовал за ней? — спросил изумленный Тьерре.

— Да; сначала для того, чтобы мучить ее, наказывать, мстить, потому что мне она тоже причинила немало зла. А потом… Но не будем забегать вперед. Когда ты написал мне о болезни госпожи Дютертр, об обстоятельствах ее смерти, об отчаянии ее мужа и горе семьи, я прекрасно понял, хоть и старался отогнать эту мысль, что первопричиной этого ужасного несчастья был я. Да, это мой нелепый восторг перед этой женщиной, мое безумное признание а письме к тебе, моя самонадеянность, которую я проявил, поверив, что она оказывает мне тайные знаки внимания, и приняв ее болезненный вид и физическое изнеможение за признаки женской слабости, довели Дютертра до такой ревности, что он на мгновение дурно истолковал приезд его жены сюда и пожелал драться со мной в тот же вечер. Дютертр — слишком страстный человек, он не мог смолчать; над головой бедной Олимпии в тот же день разразилась неминуемая гроза. Эта гроза убила ее — а виной всему было мое письмо, то есть я. Я никогда не утешусь, никогда себе этого не прощу. Я уехал путешествовать, чтобы перестать об этом думать, но так и не перестал.

Однажды, именно тогда, когда, погруженный в свои горькие воспоминания, я бродил по Везувию, я лицом к лицу столкнулся с Натали. Во мне вспыхнули ненависть к ней и непобедимое желание отомстить. Для меня она была убийцей, которая выхватила нож из моей неосторожной руки, чтобы погрузить его в грудь своего отца и его жены. Я подошел; я последовал за ней; я наговорил ей в ироническом тоне множество жестоких и горьких слов, которых люди, сопровождавшие ее, не могли понять, но которые доходили до глубины ее души. Однако кротость и терпение ее были неистощимы.

Я следовал за ней по пятам; я встречал ее на каждой прогулке. Печальная, всегда одетая в траурное платье, никогда не появлявшаяся в свете, прекрасная той красотой, которая меня сердила, потому что казалась мне ошибкой провидения, она возбуждала в людях уважение и интерес. Меня это возмущало; но из уважения к Дютертру, чье имя Стало для меня священным, я ни с кем о ней не разговаривал. Но во время наших встреч я давал себе волю. Я находил всевозможные предлоги, чтобы увидеться с ней и чтобы ей, ей одной, дать почувствовать, как глубоко я ее ненавижу и презираю. Ее терпение притупило мою жестокость, и однажды, когда мы оказались наедине, она открыла мне свое измученное сердце и рассказала всю свою жизнь с таким красноречием, правдивостью, с силой смирения, что я был покорен. Она не побоялась признаться в своей склонности ко мне и сделала это с таким странным достоинством среди унижения, к которому, как я видел, она себя приговорила, что стала волнующей загадкой для моего ума… сказать ли? и для моего сердца. Да, через три месяца жестокой пытки, которой я ее подвергал, отвечая на ее любовь всевозможными выражениями ненависти, я почувствовал себя утомленным, пристыженным, побежденным. Эта женщина — полная противоположность слабому типу, который я люблю: ибо даже в своем добровольном унижении она оставалась сильной, как львица. Так вот, этот характер пронзил меня своей новизной, своей странностью. Он сулит полный простор моей гордости, моему деспотизму, угождая их потребностям, до сих пор неутоленным, ибо если сладко обладать кротостью, которая отдается, то прекрасно владеть силой, которая сама тебе покорилась.