Максим Горький - Жизнь Клима Самгина. Прощальный роман писателя в одном томе

Он говорил все охотнее и менее хрипло.

— Я пришел туда в полночь… и меня всосало. Очень глубоко. Уже некоторые стояли в обмороке. Как мертвые даже. Такая, знаете, гуща, трясина… И — свинцовый воздух, нечем дышать. К утру некоторые сошли с ума, я думаю. Кричали. Очень жутко. Такой стоял рядом со мной и все хотел укусить. Били друг друга затылками по лбу, лбами по затылкам. Коленями. Наступали на пальцы ног. Конечно, это не помогало, нет! Я — знаю. Я — сам бил, — сказал он, удивленно мигая, и потыкал пальцем в грудь себе. — Куда же деваться? Облеплен людями со всех сторон. Бил…

Пришел дьякон, только что умывшийся, мокробородый, раскрыл рот, хотел спросить о чем-то, — Лютов, мигнув на Маракуева, зашипел. Но Маракуев молча согнулся над столом, размешивая чай, а Клим Самгин вслух подумал:

— Как ужасно должен чувствовать себя царь!

— Нашел кого пожалеть, — иронически подхватил Лютов, остальные трое не обратили внимания на слова Клима. Макаров, хмурясь, вполголоса рассказывал дьякону о катастрофе.

— По человечеству — жалко, — продолжал Клим, обращаясь к Лютову. — Представь, что на твоей свадьбе случилось бы несчастие…

Это было еще более бестактно. Клим, чувствуя, что у него покраснели уши, мысленно обругал себя и замолчал, ожидая, что скажет Лютов. Но сказал Маракуев.

— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для многих.

Он выпил чаю, поел, выпил коньяку; его каштановые кудри высохли и распушились^ мутные глаза посветлели.

— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а — кожу?

— Невозможно, — угрюмо и уверенно повторил Макаров.

— А один… человек сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок… кость обнажилась. Он первый и меня ударил…

— Вам уснуть надо, — сказал Макаров. — Идите-ко…

— Изумительную силу обнаруживали, — покорно следуя за Макаровым, пробормотал студент.

— Как же все это было? — спросил дьякон, стоя у окна.

Ему не ответили. Клим думал: как поступит царь? И чувствовал, что он впервые думает о царе как о существе реальном.

— Что же мы делать будем? — снова спросил дьякон, густо подчеркнув местоимение.

— Могилы копать, — проворчал Лютов. Дьякон посмотрел на него, на Клима, сжал тройную бороду свою в кулак и сказал;

— «Господь — ревнив, и мстяй господь, мстяй господь с яростию, господь мстяй сопостатам своим и сам истреб-ляяй враги своя»…

Клим взглянул на него с изумлением: неужели дьякон может и хочет оправдать?

Но тот, качая головой, продолжал:

— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах — ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.

Внезапно ударив кулаком по столу, он наполнил комнату стеклянной дрожью посуды и, свирепо выкатив глаза, закричал пьяным голосом:

— А — за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И кому же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают, а?

— Перестань, — попросил Лютов, махнув на него рукой.

— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по правде, а — Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал, а — Сатана» чтобы посмеяться? Может, это и не чаша была, а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…

Очень быстро вошел Макаров и сказал Климу:

— Он говорит, что видел там дядю Хрисаяфа и этого… Диомидова, понимаешь?..

Макаров звучно ударил кулаком по своей ладони, лицо его побледнело.

— Надо узнать, съездить…

— К Лидии, — договорил Клим.

— Едем вместе. Владимир, пошли за доктором. У Маракуева рвота с кровью.

Идя в прихожую, он зачем-то сообщил:

— Его зовут — Петр.

На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.