Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Там, сквозь входную дверь или через окно дроинг-рума, я услышал невозможный для слуха шорох ее шагов по каменным ступеням крылечка. И тотчас — стук висячего молотка во входную дверь: раз, два, три…

Снизу, из кухонного этажа, тяжелая поступь прислуги, — и дверь скрипнула и снова ударилась, закрывшись.

— Всегда Анна хлопнет дверью — это ужасно вульгарно! — недовольно шепнула миссис Ральф.

Я ждал. Сердце стояло, тоже ждало. Это ужасно — эта сладость, ни с чем не сравнимая, разве с острою, зикающею мукою.

Хайасинф [81]вошла. Это — не девушка. Веянье девушки. Она двигалась, как бы не решаясь еще, как бы удивляясь, не понимая, как она попала к ним и как это могло случиться, что она все-таки должна входить из передней, так — легкими ногами, как бы в замедленном ритме танца, наминать этот потертый, все же пыльный — несмотря на хозяйственные заботы миссис Ральф — ковер.

Мне хотелось… не знаю, что сделать, — но что-то должен был, чтобы она не ступала: отчего она не летает?.. Какой вздор!.. И вот она подходит к этой худой, серой, жеманной, с узкими, привыкшими плакать глазами даме и, целуя ее сморщенную бедную руку, шепчет, сияя золотистыми лучами своих карих очей {101} :

— Добрый вечер, мамма!

И так же — к отцу.

Какая нелепость! Она — не их дочь!..

Она не обедала. Потому что я сидел один среди других и должен был доесть баранину и пудинг…

И вот они ее спрашивают, сестры:

— Ты голодна? Мы сейчас будем кофе пить. Хочешь сандвичей с ветчиной?

— Нет. Право, нет… Добрый вечер, мистер Опалин.

Я встал, не понимая, как всегда в эти минуты, что делаю, и молча наклонил голову, принимая легкую, узкую, прохладную ручку.

Или это не девушка — то есть юноша? то есть переодетый юноша?..

Это я сегодня думаю, записывая. Больше ведь ничего не случилось. Оттого, что я вчера, тотчас почти после ее руки, — вышел. Мне было довольно.

Волосы ее — тончайшая сетка совсем пышных, золотых нитей. Она их носит спущенными по плечам. Вероятно, иначе невозможно. Глаза темнее волос, но тоже золотистые.

Я оттого ушел — то есть мне оттого стало довольно, — что она так поглядела на меня, когда сказала: «Добрый вечер, мистер Опалин», — так прямо, очень светло, почти притронувшись глазами, — и победно…

Только что выходил к ленчену [82].

Ее не было!

Узнал, что вчера к девицам приходили не юноши. То есть один из них — фотограф-художник и десятилетний жених Маргарет. То есть не ему десять лет, а его жениховству…

И эта нездешняя детскость ее странного, не то чтобы красивого лица!.. Где-то там — просто там — должны быть такие дети, такие просвеченные и — ведающие…

Дома на стук дверного молотка мне открыла и дохнула на меня сивушным маслом сама хозяйка. Это — от виски, которое она тянет постоянно. Черно-бурые путаные волосы свисли ей на узкий, выпуклый лоб: помятое, грязное, истощенное лицо еврейской красоты передернулось кососладимою улыбкой; щурились глаза с засоренными углами. Она была противна и изгибала худой стан под ношею своею годового сосуна… Взглянул-таки, против желания, на ребенка-скелета, иссиня-белого, пахнущего гноем и пеленками, стонущего тихим животным мычанием. Вспомнил, что доктор Нэш за брэкфастом [83]рассказывал «гостям» нашего пансиона, как муж хозяйки, выбросив ее из супружеской постели, колотил на полу.

Спешил наверх к себе, унося с собою мучительно зазывный взгляд черных, грязных глаз и запах ее затертого, пропотелого капота и виски.

Плохо попал в этот неопрятный бординг-хаус [84].

Но не хватало решения искать иного убежища. И… глупая жалость к этим разоряющимся и дерущимся супругам! Впрочем, у мистера Брукса необыкновенно джентльменский вид томного брюнета.

Довольно. Я ведь решил вести добросовестный протокол всего этого ужаса, как материал для своей работы. Но не знаю, так ли нужно. Все равно, все годится. Кто родился, как я, без кожи, у того нервы очень болят. Оно, кстати, и успокаивает — писать… И пусть без утайки я весь послужу себе как ближайший «материал»! Иду сейчас в Музей {102} .

Плохо читалось вчера в Музее. Вышел раньше обеденного часа. Еще ни один «Сити-джентльмен» не возвращался из странного своего города в городе [85], где не живут, но приковывают колечко к колечку к той великой и всевластной кольчуге, которую люди зовут гениальной постройкой капиталистической культуры.

О, бездарное человечество! Сколько веков еще будет оно тратить ум, геройство и святость на то, чтобы развязывать злобно связанное и дальше сплетать себе позорно неведомо-новые беды и провалы!