Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

На следующее утро в школе я вынула из своего ящика синюю глазированную тетрадь и раздирала ее долго по страничкам.

Как четко и ровно писала умница Шульц! Буковка к буковке. Я разрывала на клочки чистенькие, гладкие странички. Голубой бювар {49} с его ленточкой и картинкой я сохранила и через неделю уже прикрепила к своему чистописанию.

Шульц видела его. Шульц, глядя на меня пугливыми, совсем изумившимися глазами, бормотала:

— Это мое… это мой клакспапир {50} . Это из моей тэтрадки… Как так..

— Отец твой запек на нем безе!

Мой голос громкий на весь класс и мой взгляд дерзко-гордый поразили Шульц. Она молчит. Она даже верит чуду двойника в моей тетрадке.

А класс хохочет:

— Шульц, принеси нам пирожков из своей тетрадки. Шульц, Шульц.

— Шульц, ты меня обидела. Подари мне голубой гребешок!

Говорю резко и громче всех криков.

Шульц испуганно выпутывает из желтых, напомаженных волос круглый гребешок. Беру его и ломаю на кусочки. Швыряю далеко.

Сегодня воскресенье, и, наконец, могу играть с Володей в его детской. Но не до обедни.

Слоняюсь из угла в угол по коридору. В учебной играю со своим Бобиком, желтой канарейкой с вывихнутой лапкой. Он прыгает мне на голову, на палец, клюет из рук сухарь…

В церкви мама всегда плачет. В церкви всегда болит спина и приходится все время вымаливать у Бога прощение за то, что не молюсь, и так и не успеваю помолиться. Когда выходит священник и после «С миром изыдем» говорит «О имени Господни» и читает по книжечке — я принимаюсь спешно и испуганно нагонять потраченное время… но и тут…

Из церкви идем печальные все, потому что печальна мамочка. Мамочка живет для нас. Но у мамочки горе. Это мы знаем.

Скучен пирог, потому что у мамочки глаза заплаканы, и она улыбается пугливо.

Отца сегодня и за столом нет, потому за столом очень тихо и вяло, и мне не на что удивляться.

И наконец, завтрак окончен, и мы с братом в его детской. Большой клеенкой обтянутый стол подтащен к стене узким концом. Это еще только козлы и вместе с тем наш походный дом — мой кучерской и Володин кондукторский. Настоящий экипаж за стеной. Там за стеной целый вагон, где помещаются много десятков людей. Я их не вижу, конечно, но с ними часто приходится воевать кондуктору. Тогда он садится носом в самую стену и изображает жестами и словами очень взволнованные сцены. Ему трудно, конечно, в течение столь долгого пути, во много недель, справляться с почти целым народом, который мы перевозим на этих двадцати лошадях. Но так как он характера вообще прочного, то всегда снова хочет быть кондуктором.

Лошади-стулья все повернуты спинками-головами вперед, все хитро припряжены к ножкам стола, и в моих руках целый пук веревок-вожжей, искусно продернутых, и толстый извозчичий кнут с длинной бечевкой, привязанной к концу ремня.

Володя в желтом коленкоровом фраке и с коптящим и краской воняющим фонариком на груди.

Эта игра счастливая. Вся душа уходит в нее.

Сколько ужасов приключается по диким горным дорогам, где приходится иногда переплывать через потоки, подостлав доски под дом и пустив лошадей вброд! Или по нескольку дней проезжаешь под землей на бездонных глубинах горных туннелей. Или столкновения с дикими. Или разрушенный бурями путь… Или болезнь и смерть лошадей, или бунт пассажиров и суд, или…

День близится к вечеру. Смеркается. Скоро-скоро позовут одеваться к обеду…

По воскресеньям мы все обедаем внизу у дедушки. Это уже другое, но всегда неизменное, как и тот экипаж, перевозящий целый народ.

У дедушки мы — школа. Володя — мальчик, я — девочка, но я — царица. Я такая девочка, что все мальчики признали меня самой смелой и самой прекрасной из них всех, и я их царица. Володя — Чарли. Я — Люси. Дедушка — старый генерал, приглашающий школу.

У дедушки вкусный обед, потому что, кроме четвертого сладкого блюда, подается иногда и на второе сладкое блюдо. Что-то мягкое с сабайоном {51} .

Мы — дети, мы — школа, сидим в самом низу стола. Недалеко от нас противный двоюродный брат, сын тети Клавдии. Он меня ненавидит и следит, чем бы раздразнить.

Это, собственно, не двоюродный брат, а учитель из другой школы, наших врагов, которую мы презираем. Я сообщаю Володе — он мне всегда верит и покоряется — что нашего товарища Джека наказал директор мистер Чарли и посадил его в комнату с костями. Это карцер нашей школы. (Конечно, моя учебная.) Там в стенах замурованы человеческие кости. Но посреди рассказа я привскакиваю и объявляю Володе, что несносный шалун Эндрю опять залез под стол и щиплет меня за ногу.