Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

И баба стонет.

— Да он не жилец у тебя.

— Верно, барыня милая. Замаялась я с ним. Да уж и попался он мне хворым. Ей-Богу. Сколько маяты с ним приняла. Теперь вот отлежаться не дает. Берегу, как и своих не берегла…

Я начинаю привыкать к старику в люльке, видеть его.

— Мамочка, мамочка, этот такой же маленький, как наш Колюшка, только худенький. Мама, мамочка, у Нади молоко в груди. Вчера машинкой выцеживали. Полстакана.

— Ну, ну. Домой пора. Зовут. Коле поздно. Надя беспокоится.

— Мама, скажи ей. Возьмем этого домой. Надя будет кормить тоже его.

— Глупости. У него может быть болезнь. Не знаем родителей. Разве можно?..

И мама, краснея, неловкою рукою вынимает кошелек, торопливыми пальцами звенит серебром.

— На, на… покупай ему молока. И… я пришлю тебе масла такого натирать живот.

Уж снова лето раннее. Потому что трава высока и в цвету.

Уже я старше, верно, потому что реже чувствую себя царевной кочевой; быть может, в минуты забывчивости, — зато страстнее и с тоской зазывной.

Стою на высоком краю канавы, границе нашей рощи-парка, гляжу вдаль.

Там вдали — море. За полями, за лесами и еще за полями и лесами — море. Если бы добежать! Бежать, бежать и добежать. А там лодочка. В тростниках там есть рыбацкие, серые. Не люблю мызных наших раскрашенных, они тяжелые. Сесть в рыбацкую и оттолкнуться шестом от берега. Поскрипит она сначала днищем о песчаное дно, стукнется о кругленькие подводные валуны, потом качнется, откачнется и… поплыла. Возьму два веслица и гребу тихонько. Правлю тайный путь, знакомый, между подводными исполинами-скалами. Их две хитрых гряды до свободного моря. Бегут через них плоские широкие катуны-валы: лизнут, укроют и схлынут, пенясь и ярясь, и, обнажив на миг их красные и желтые гранитные спины, дальше катятся, уже острые и взъерошенные, к береговым мелям. За грядами в свободном море мой простор и всюду путь. На днище парусишко. Взвиваю его по бечевочке на высокий шест среди лодки и через скобу притягиваю веревкой к корме. Сижу у руля. Ветер толкнул парус. Плеснул парус и поддался. Выгнулся, как колыбель зыбкая, и лодка накренилась. Вот она, даль, где небо тронуло море, — гнуткою, широкою, упругой дугой натянулась, как луг тугой. В даль! В даль! Все пути к ней. Ведь море не преграда. Море — путь. Море — все пути.

Фыркнуло совсем вблизи, и я, подпрыгнув, вскрикнула. Вижу, из-за ствола старой березы, что в поле, налево от меня, торчит из крестьянской широкой дуги чалая {44} морда с черно-бурыми подпалами над большими золото-карими глазами. Глядят золотистые конские глаза на меня внимательно, не мигая, с упором, таким полным звериным взглядом, кротким и неумолимым. А рядом где-то из травы смех… и оборвался.

Я ее увидела, насмехавшуюся девочку в канаве, в высокой цветистой траве, и в гневе подступаю к ней. Она вскочила пряменькая, как мальчик, тонкая и стойкая, с лицом таким… как у чалой лошадки, смуглая, как чуть-чуть подпеченная пленка бывает на топленых сливках. И в мое разгневанное лицо глядят из того чалого личика золото-карие глаза неотступно, не мигая, без надежды и без страха. Только полные губы, темно-красные, как переспевающая на солнцепеке земляника, вздрагивают слегка.

Мы меримся взглядами, и вдруг что-то приносит мне видение той дали, дуги натянутого лука. Гнев проходит, и в ушах кипит, как пена, как тонкие серебристые пузырьки сладкого вина…

— Ты чему смеялась?

Слова вырываются помимо воли ласковые и веселые.

— Ты Чалка спужалась, как он фыркнул.

— А тебя как зовут?

— Таней.

— Ты что здесь?

— Так… Тятьку дожидаюсь с конторы.

— Давно?

Таня смотрит на запад. Уже можно глядеть на солнце. Вечереет.

— Утром выехали.

— С далека?

— Мы с Заболотья.

— Обедала?

— Не. И Чалко голодный.

— Давай ему травы рвать.

— Уж я и то рвала.

— Ну, давай вместе.

Рвем сочную траву из канавы. Ползаю на коленях. Колени зеленые, и руки зеленые. Очень сочная трава в канаве. Чалко ест и мигает карими глазами. Прямо в большие глаза ему смотрит красное солнце, и глаза глубокие-глубокие, куда-то насквозь светятся золотом. Разнуздали, и жует он траву, целую кучу сложили ему под ноздри. Он молодой, и ноздри его тонкие и вздрагивают чутко. А челка и грива вроде Таниных волос: бурые, на солнце, как темная медь, засвечиваются.

— Таня, вам Чалко ко двору: он на тебя похож.

— А я в тятьку. Да чалый всякому ко двору. Он не вороной.

— Таня, что у него с ухом?