Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Аглая.А муж твой, Анна? Бедный брат!

Анна.Он был несчастнее меня. Он страдал по детям, но ему еще оставалось место в сердце, чтобы тосковать по мне. Я ведь ему стала совсем чужая. Все во мне поглотилось детьми.

Аглая.После их смерти?

Анна.Да, в особенности. Но и раньше. Мне теперь, назад глядя, это видно. Это ты, в первый раз, меня заставляешь оглянуться. А тогда я не понимала. Все эти толчки.

Аглая.Да, такою ты была и тогда, невестой, такою… непонятной… Я не знала, любила ли ты его — оттого и спрашивала тебя давеча.

Анна.Меня толкало к нему. Я была, как мертвая, и он должен был оживить. Верно, так всегда любовь у меня. Я ждала. Он же от этой мертвой во мне весь пламенел. Мне казалось, — я пью его пламя, и это дает мне жизнь. Так зародились наши дети. Когда я родила их, мне они были всего ближе, и муж стал одиноким. Когда умерли дети, я изнывала по ним. Он был тогда вдвое одинок, меня что-то толкало к отчуждению, почти к ненависти. Как бы его вина была в их смерти, его вина в непрочности их жизни… Но… в одно утро я проснулась… он стоял надо мной и глядел так… жадно на меня, что-то бешеное было в его лице… я отвернулась. Но он схватил меня. И я покорилась… И опять это случилось…

Аглая (тихо). Что?

Анна.Опять, что я умерла словно и пила его жизнь и так безумно, как никогда. Он ушел на завод пьяный, понимаешь, весь пьяный еще мною… и я тоже… я не могла его дождаться… я, помню, места не находила, бегала по дому от окна к окну, ждала и все думала: когда он войдет, я встречу его и только взгляну — и он мой опять… Но позвонили и принесли его мертвым… ты знаешь… то колесо…

Аглая (пряча лицо в руки). Ужас, ужас!

Анна (как бы с тихою властью, отнимает руки Аглаи. Задумчиво глядит в ее лицо). Он был так похож на тебя, тоже высокий, красивый, глаза горящие, темные, ласковые, как твои. Жизни так много, до краев, и любви… Страшно, Аглая, когда жизнь и любовь так до краев! Тогда бывает в глазах… не знаю, как объяснить печаль в глазах такого человека. И у него. Я этого боялась в его взгляде, хотя он сам не знал. Так вдруг должна была обрезаться жизнь, да, как сказал Пущин, выплеснулся весь кубок через края полный…

Аглая (прерывает ее. Очень взволнованно. Быстро). Анна, я знаю… знаю, о чем ты говоришь. Это значит, что он очень тебя любил… Эта печаль во взгляде в самые радостные, блаженные, в самые уверяющие минуты! Она у Алексея, она у меня, у тебя, наверное, только мы сами в себе ее не видим. Ах, это печаль слишком великого счастья, слишком полной поглощающей любви!.. Страшно от слишком блаженной любви. И от страха бросаешься один к другому — да? да, Анна? теснее, теснее… даже бешенство, дикость какая-то есть в таком тесном объятии. Так, Анна, так? Может быть, это и есть предчувствие смерти — такая страсть? такая насильственная отдача себя до конца, до конца и поиски конца, потому что все кажется еще тебя осталось, еще не все отдано от тебя любимому… И боль, и боль от этого чрезмерия… (Вдруг вся в мучительном волнении.) Анна, Анна, ты не замечала этого предчувствия во взгляде Алексея? Анна, слушай, я не переживу его. Я не могу пережить… Это само должно случиться. Слушай, Анна! (Вся горячая, близко пригибается к ней.) Я не посмею убить себя — я мать. Но и пережить не могу, тоже не смею. Ты только подумай, мои дети, они привыкли начинать свой мир и кончать свой мир у моей груди. (Делает жест объятия.) Мои детки, моя улыбка и моя слеза — вот мои детки. И… Анна, на что им обломки матери полуживой, полубездушной? Куда годится нецельное? Дети милые, нет, нет, бедные мои, когда умрет он, ах, я захочу быть вашею и не сумею остаться с вами! Моя смерть случится, сама случится, понимаешь? {130} Анна, что делать? Как тогда быть? (Мечется, как бы не в себе.) Анна, Анна, ты не замечала такого взгляда у Алексея? Анна? (Ждет, вся замершая.)

Анна (молчит).

Аглая.Замечала? Анна, Анна, замечала?

Анна (молчит, сжав губы. Глядит вперед потерянным взглядом).

Аглая (внезапно вся меняется. Очень мягкая, в пугливой ласке). Прости, я прервала твою ужасную повесть. Но не думай, что я не понимаю тебя. Я плачу. Я вся плачу. Мне ничего не нужно. Я все дала бы тебе. Оттого так откровенно говорю тебе о своей любви, о своем счастье, что знаю его незаслуженным, значит, не своим. (Она волнуется, всеми силами подавляя себя, — и не может. Вскакивает, загорается, с трудам произнося слова сначала, потом несясь безудержно.) Ах, я узнала сегодня от тебя твое одиночество и твою тоску, оно навсегда стало и моею тоскою! Легче мне было бы все дать тебе и одной нести одиночество и тоску. Знаешь, это была бы такая острая радость — все дать тебе. Если бы могла, чтобы мои дети были твоими, и мой муж твоим, и чтобы ты любила их как своих, и чтоб смерти позади тебя не было, не было! Я вся, я вся далась бы тебе. Вот я! (Стоит перед Анной, вся вытянувшись. Указывает на свою грудь.) Если бы ты могла все взять из моего сердца и вынуть и взять себе все, чем оно живет, чем оно так блаженно, так полно живет, так любовно, так жарко… вот, вот…