Дафна Морье: Красавцы

Он побежал назад, к дому, – и вовремя, потому что в эту минуту мать как раз спустилась вниз.

– Марш в кровать, – сказала она.

В кровать? Уже? На его лице ясно читался протест, но мать была непреклонна.

– Без тебя забот по горло, нечего вертеться под ногами, – сказала она усталым голосом.

Она взяла его за руку и потащила за собой вверх по узкой крутой лестнице, и там, в комнатушке, при свете свечи он увидел свою прежнюю кровать, которая непонятно как тут очутилась. Кровать стояла в углу, рядом с окном, и он сразу подумал, что сможет не вставая смотреть на улицу и следить за воришками, когда они придут. Поэтому он не сопротивлялся и покорно дал матери раздеть себя. Но сегодня руки ее были грубее, чем обычно, – расстегивая какую-то упрямую пуговицу, она царапнула его ногтем и, когда он жалобно захныкал, резко оборвала:

– Да помолчи ты, не вой!

Метнулся огонек свечи, наспех укрепленной на блюдце, и на потолке шевельнулась страшная тень, в которой нельзя было узнать фигуру матери – так причудливо она вдруг исказилась.

– Сегодня не буду тебя мыть, устала, – сказала мать. – Ничего, разок и так поспишь.

Снизу раздался голос отца.

– Послушай, куда ты дела пирог и хлеб? – крикнул он. – Не могу найти.

– Посмотри на кухонном столе, – отозвалась она. – Сейчас спущусь.

Бен понял, что родители станут искать еду, чтобы убрать ее до завтра. Почувствовав опасность, он сделал вид, что его все это не касается. Мать кончила его раздевать, и он не мешкая улегся в постель.

– И чтоб я до утра тебя не слышала, – предупредила она. – Только пикни – будешь иметь дело с отцом.

Она ушла и унесла с собой свечу.

Бен привык оставаться в темноте один и вообще-то не боялся; но здесь, в незнакомой комнате, ему было не по себе. Он не успел как следует рассмотреть ее и освоиться, не заметил, был ли в этой комнате стул, стол, какой она формы – длинная или квадратная. Он лежал на спине и, сам того не замечая, покусывал край одеяла. Потом он услышал под окном шаги. Он привстал, выглянул в щелку между занавесками и увидел женщину, которая сегодня их встречала; она прошла от дома к калитке. Перед собой она держала фонарь. Он видел, что она не пошла через луг, а свернула в сторону, к дороге. Фонарь мерно раскачивался в такт ее шагам. Вскоре она растворилась в темноте, и только пляшущий вдали огонек обозначал ее путь.

Бен снова улегся на спину, но заснуть не мог – перед глазами все еще прыгал огонек фонаря и снизу доносились голоса родителей, которые о чем-то громко спорили. Потом он услышал на лестнице шаги матери. Она распахнула дверь и встала на пороге, держа перед собой свечу, а за ее спиной снова шевельнулась страшная тень.

– Ты что-нибудь брал на кухне? – спросила она.

Бен издал звук, который родители привыкли понимать как отрицание, но это, по– видимому, ее не убедило. Она приблизилась к кровати и, прикрывая рукой глаза от свечи, испытующе посмотрела на него.

– Пирог и хлеб куда-то пропали, – сказала она. – И печенье тоже. Это ты взял? Да? Куда ты их дел?

Как всегда, когда на него повышали голос, в мальчике проснулось упрямое сопротивление. Он вжался в подушку и закрыл глаза. Нет, не так надо спрашивать. Что ей стоило улыбнуться, обратить все в шутку – это было бы совсем другое дело.

– Что ж, как знаешь, – сказала она, – раз не понимаешь по-хорошему, придется иначе с тобой говорить.

Она кликнула отца. Бен застыл от ужаса – будут бить. Он заплакал. Что ему еще оставалось? Он ведь ничего не мог объяснить. Лестница заскрипела под тяжелыми шагами отца; он появился на пороге, и за ним тоже маячила тень. Теперь родители и их огромные тени заполнили всю эту маленькую, еще незнакомую комнату.

– Что, давно не пороли? – сказал отец. – Последний раз спрашиваю, куда дел хлеб?

У отца было осунувшееся, измученное лицо. Все эти сборы, возня с вещами, переезд, волнения и, наконец, новое место и новая жизнь впереди – все это, видимо, далось нелегко. Бен смутно чувствовал это, но уже ничего не мог с собой поделать. Он открыл рот и зашелся в истошном крике. От этого крика вся усталость и раздражение, скопившиеся за день, волной вскипели в отце. Но сильнее всего была досада: ну почему, почему его сын какой-то немой выродок?

– Ну все, хватит, – сказал он.

Одним движением он сорвал с Бена одеяло и стянул с него пижамные штанишки. Затем он схватил ребенка, который отчаянно извивался и корчился, и кинул ничком к себе на колени. Рука нащупала голое тело, ударила – больно, со всей силы. Бен завизжал еще громче. Большая, сильная, не знающая жалости рука опускалась опять и опять.