Оноре Бальзак - Отец Горио

— А я в счет не иду! — проворчал папаша Горио.

— Вы прекрасно знаете, что вы и мы — одно и то же…

— Вот этого только я и желал. Вы не будете обращать на меня внимания, не правда ли? Я буду уходить и появляться, как добрый вездесущий дух, о котором знают, что он тут, но не видят его. Ну, что ж, Дельфиночка, Финочка, Деделечка! Не прав ли я был, говоря тебе: «На улице д'Артуа есть хорошенькая квартирка; обставим ее для него!» Ты упрямилась. О! Не кто иной, как я, виновник твоей радости, так же, как я виновник дней твоих. Отцы должны всегда дарить, чтобы быть счастливыми. Всегда дарить — это и значит быть отцом.

— Что вы имеете в виду? — спросил Эжен.

— Да она не хотела, она боялась, что начнут болтать всякие глупости, как будто счастье не дороже мнения света! Однако все женщины мечтают о том же.

Папаша Горио говорил сам с собой; госпожа де Нусинген увела Растиньяка в кабинет, откуда донесся чуть слышный звук поцелуя. Комната эта по изяществу вся равнялась остальной квартире, в которой не была упущена ни одна мелочь.

— Ну, что ж, угадали мы ваши желания? — спросила она, возвращаясь в гостиную и садясь за стол.

— Да, — сказал он, — даже слишком. Увы! Я живо чувствую полноту этой роскоши, осуществление прекраснейших мечтаний, всю поэзию молодой, изящной жизни; я высоко ценю их и постараюсь их заслужить. Но я не могу принять это от вас, а в то же время я еще слишком беден, чтобы…

— А-а! Вы уже перечите мне, — сказала она шутливым и властным тоном с милой гримаской, какую делают женщины, когда подтрунивают над чьим-либо сомнением, чтобы тем легче его рассеять.

Эжен подверг себя в течение этого дня такому торжественному допросу перед судилищем своей совести, и арест Вотрена, обнаруживший, в какую глубокую пропасть он чуть было не скатился, настолько укрепил в юноше чувство чести и щепетильность, что он не поддался этому ласковому опровержению его благородных мыслей. Глубокая грусть охватила его.

— Как! — воскликнула госпожа де Нусинген. — Вы отказываетесь? Знаете ли вы, что означает подобный отказ? Вы сомневаетесь в будущем, вы не осмеливаетесь связать себя со мной. Значит, вы боитесь мне изменить? Если вы любите меня, если я… вас люблю, почему отказываетесь вы принять столь ничтожное одолжение? Если бы вы знали, с каким удовольствием занималась я устройством всей этой холостяцкой обстановки, то не колебались бы и попросили бы у меня прощения. У меня были ваши деньги, я нашла им хорошее употребление, вот и все. Вы думаете, что проявляете благородство чувств, а между тем это мелочность. Вы требуете гораздо большего… (Ах! — сказала она, уловив страстный взгляд Эжена), а сами церемонитесь из-за пустяков. Вот если вы меня не любите, тогда — да, откажитесь. Моя судьба зависит от одного вашего слова. Говорите!

Она помолчала, а затем прибавила, обращаясь к отцу:

— Батюшка! Образумьте же его. Неужели он думает, что я менее его щепетильна в вопросах чести?

На лице папаши Горио застыла блаженная улыбка, в то время как он смотрел и слушал эту милую ссору. — Дитя! Вы находитесь на пороге жизни, — продолжала ока, хватая руку Эжена, — перед вами преграда, непреодолимая для многих; рука женщины устраняет ее, а вы пятитесь назад! Но вы преуспеете в жизни, вы вознесетесь на вершины богатства, успех начертан на вашем прекрасном челе. Разве вы не сможете вернуть мне тогда то, что я вам даго теперь в долг? Разве в старину дамы не дарили своим рыцарям доспехи, мечи, шлемы, кольчуги, коней, чтобы те могли сражаться на турнирах в их честь? Так слушайте же, Эжен; то, что я предлагаю вам, это оружие нашего времени, оно необходимо тому, кто не хочет быть ничтожеством. Хорош, должно быть, ваш чердак, если он похож на комнату папеньки! Но почему же мы не обедаем? Вы хотите огорчить меня? Отвечайте же! — сказала она, тряся его руку. — Боже мой! Папа, уломай же его, или я уйду, и он никогда меня больше не увидит!

— Я сейчас вас уговорю, — сказал папаша Горио, выходя из состояния экстаза. — Дорогой господин Эжен, вы ведь занимаете деньги у евреев, да?

— Приходится, — отвечал студент.

— Хорошо! Вот вы и попались, — продолжал добряк, вытаскивая прескверный, потрепанный кожаный бумажник. — Я превратился в еврея и уплатил по всем счетам, вот они. Вы не должны ни сантима за все то, что находится здесь. Это стоило не так уж дорого, самое большее — пять тысяч франков. Я даю вам их взаймы! У меня-то вы не откажетесь взять, я не женщина. Вы дадите мне расписочку на клочке бумаги и со временем вернете мне деньги.