Михаил Коцюбинский: В грешный мир

— Матушка, нельзя ли нам самовар? — перехватывают богомольцы какую-то монашенку.

— А вы бы сестре Марии...— и проходит дальше.

Сестра Анфиса появляется в дверях лавки.

— Вот так... друг на друга и сваливают... уж и ленивые, господи! — закидывает она сеть.

— А вам какое дело?

— А такое... Дух лености побеждается духом трудолюбия.

— А о духе сквернословия забыли?.. Прочитайте лучше сами себе... Недаром о вас говорят...

— Пусть господь простит тому, кто говорит дурное. А кто говорил? Что говорил? Дармоедки, лгуньи, трещотки... Вот я матушке игуменье скажу...

— Говорите!.. про вас все знают...

Из кухни выбегает сестра Мария. Глаза заплаканные, красные.

— Ссорились?— любопытствует сестра Анфиса.— Ах, и грех же!..

— Помирились... Три дня молчали. Даже тоска взяла.

— Надолго ли?

— А господь его знает...

— Тут богомольцы самовар просят. Чаю хотят попить.

— Самовар? Вот бы сестра Секлета... Да где же это Секлета?.. Секле-та! Секлета-а-а!..

Напрасно разносился этот зов по мертвому двору, напрасно бился о лес, о стены церковки, которая тихо дремала па солнце, вся белая, как вишня в цвету. Никто не откликнулся.

Тихо журчала в часовенке, стекая в чашу, целебная вода, а над нею пылали свечи, как огненные цветы.

— Сижу я, дрожу вся,— тянет свое матушка Серафима,— стыдно так мне, удивительно, а он наклонился и гласом таким сла-адким, таким певу-учим... Вы смеетесь? — вдруг резко спрашивает она монашенок, наморщив лоб и вся побелев.

— Да нет, матушка... господи!..

— Вы смеетесь, я вижу... Да ведь это же был инок, инок, говорю вам, монах, не кто-нибудь... У-у! маловерные, у вас на на уме один только грех... Марш сейчас же малину собирать! Прочь! Не надо мне никого... ничего... У-у!..

И, бросив на послушниц гневный, болезненный, как у мученицы, взгляд, матушка казначея подняла вверх длинный сачок, как защиту от напасти, и пошла к часовенке.

На ходу она слегка покачивалась и гнусавым голосом бубнила:

— Святые бессребреники и чудотворцы Косьма и Дамиан, посетите и исцелите немощи наша, туне приясте, туне дадите...

Золотые кресты на ручке сачка блестели на солнце...

В малиннике тихо. Хотя сестра Секлета вместе с сестрой Мартой и собирали там ягоды, но они уже полгода не разговаривали друг с другом.

— А тут была матушка игуменья,— окликнула подошедших послушниц Секлета,— о вас спрашивала. Сердится, что мало собрали малины...

Варвара с Устиной принялись за работу. Они тоже притихли: сама ведь матушка игуменья сердится!..

Как будто еще тише стало в малиннике. Молчали сестры, молча стояли зеленые стены гор, тишиной оделась глубокая долина, мягко устланная зеленым буком, налитая золотом солнца: семь черных вершин молча глядели в глубину, а по склонам их спускались рядами сосны, словно крестные ходы монахов. И только глубоко на дне ущелья, прыгая со скалы на скалу, ревела и шумела быстрая Алма и расплескивала холодные воды по каменистому ложу.

Так тоскливо стало. Игуменья сердится!.. Все эти четыре монашенки, молча бросавшие спелую малину на дно корзин, испытали уже гнев матушки игуменьи. Все они были наказаны еще этой зимой. Устине вспомнилась эта памятная зима... По целым дням и ночам сыпал и сыпал снег и наконец засыпал ущелье. Засыпал дороги, засыпал леса, долины и Алму... От всего мира отрезал... А когда тучи разорвались и осели на горы, пал с неба холод, словно гнев божий... Трещали в испуге деревья, трещала церковь, и вянули сестрички. Солнце спряталось за горы и ходило где-то там в короткие дни, а в ущелье осталась ночь... Долгая, бескрайная и печальная, как плащаница. По целым дням горел в кельях свет, дремали над коврами сестры, гнули спины и портили глаза... Начались ссоры, росла распря, тянулась вражда — долгая, упорная, как эти дни-ночи. Когда же гасили свет и грешное тело шло на покой, сон бежал от глаз и замерзал где-то в келье. Нельзя было заснуть... Так было холодно...

По целым ночам дрожали сестрички, а дров не давали... Матушка не велела. И вот они согрешили. Она, Варвара, Секлета и Марта, да еще две монашенки... Тайком, по ночам, проваливаясь глубоко в холодный снег, они собирали в лесу сухие сучья и согревали кельи. Дозналась матушка — из монастыря прогнала. Всех шестерых... Пошли они с плачем по снегу и холоду, в худой одеже... Стыдно было, обидно... Но с дороги их вернули. Смилостивилась игуменья матушка... Две не захотели, ушли в мир... С тех пор и голос пропал у нее, как простудилась.

— Где-то теперь Ганна, та, что не захотела вернуться? — подумала вслух Устина.