Лев Толстой - Л.Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

— А что, сударь?

— Будто пчелы на меня сѣли на лицо, на голову, на руки, и я ихъ горстями сгребаю, сгребаю и все не могу сгресть. — А потомъ...

— Ну, сударь, это сонъ хорошій. Это къ богатству. Да вамъ ужъ и такъ дѣвать некуда. А я только попросить хотѣлъ вашу милость мнѣ деньжонокъ на управду сотенку. Я отдамъ къ веснѣ.

Андрей Иванычъ зналъ, что если дать денегъ, то никогда не отдастъ ему ихъ мужикъ, но онъ не умѣлъ отказывать, досталъ деньги и далъ.

— Такъ это къ богатству сонъ? — сказалъ онъ, — а вотъ что нехорошо. Вижу, я будто снимаю пчелъ и съ пчелами волоса изъ головы такъ и лѣзутъ, а это къ чему?

— Да это ничего, такъ, — сказалъ хозяинъ, — мало ли что приснится, — а самъ думаетъ: это нехорошо, это очень нехорошо. И Андрей Иванычъ такъ думалъ, да ничего не сказалъ, а сонъ этотъ долго послѣ того помнилъ. Онъ сѣлъ въ коляску и поѣхалъ.

Хмыровъ былъ маленькій кругленькій, румяненькій, съ черными усиками, чистенькой, учтивенькой, и домъ его былъ такой же маленькій, чистенькій и пестренькій. Онъ терпѣть не могъ Андрея Иваныча, но притворился, что очень ему обрадовался и сталъ его угощать и хвалить. И [къ] каждому слову говорилъ: съ. «Ужъ какъ-съ я радъ-съ, Андрей Иванычъ-съ, и что и сказать-съ не могу-съ такимъ.>

Все, что можно было ему сдѣлать <���въ томъ положеніи>, было сдѣлано. Ни другихъ, ни себя не жалѣя, онъ отдался той страсти, которая наполняла его сердце, и онъ сдѣлалъ много труднаго и страшнаго: онъ подкараулилъ ихъ, подкрался, убилъ ее да смерти, навѣрное убилъ и его изуродовалъ, — наказалъ ихъ, показалъ имъ, что шутить имъ нельзя, и что еще труднѣе было — не побоялся суда людей и смѣло сказалъ всѣмъ: «Возьмите, судите меня. Я убилъ бывшую жену, непотребную суку, и знаю что я сдѣлалъ хорошо. Теперь берите, судите меня по своему. Вы меня не поймете. А я васъ понимать не хочу». — Онъ все это сдѣлалъ, и казалось, долженъ бы былъ быть спокоенъ (и гордъ тѣмъ, что онъ сдѣлалъ). Все, что онъ дѣлалъ, онъ дѣлалъ для того, чтобы утолить свое безпокойство. Но, сидя одинъ въ отдѣленіи Части, онъ не былъ спокоенъ. То, отъ чего онъ искалъ успокоенія, дѣлая все то, что онъ дѣлалъ, все точно тѣмъ же тяжелымъ, выжимающимъ изъ него жизнь камнемъ лежало на немъ и давило его.

Одна перемѣна была въ немъ: до этаго ему казалось, что ему надо сдѣлать что-то и что когда онъ сдѣлаетъ это что-то, ему будетъ легче, огонь перестанетъ жечь его. Но теперь онъ зналъ, что дѣлать больше нечего, и тяжесть также давитъ, и огонь также жжетъ, и онъ усталъ.

Онъ сидѣлъ на койкѣ, смотрѣлъ на рѣшетчатое окошко въ двери, слушалъ шаги, хлопанье дверей на блокахъ и разговоръ въ сосѣдней каморкѣ. —

— Какой баринъ?

— Баринъ, помѣщикъ. Весь потрохъ выпустилъ, сказываютъ. Самъ покаялся. Возьмите, говоритъ, меня. Я жену погубилъ.

— Чтожъ ему будетъ, дядя Иванъ?

— Извѣстно что. Развѣ имъ велятъ смѣртоубійство дѣлать? Тоже, что и вашему брату. Чтожъ, развѣ они господа, такъ и суда на нихъ нѣту? — Нѣтъ, братъ. Нынче законъ порядокъ требуетъ.

— Чтожъ, дядя, табакъ то растеръ, что-ли?

— Когда тутъ! Анафемская должность, право.

«Судъ», — подумалъ онъ. — «Пускай. Кнутъ, Сибирь — и это пускай. Пускай бы она смотрѣла, какъ палачъ будетъ крестъ на крестъ разсѣкать мнѣ мою пухлую спину. Она не увидитъ. Она лежитъ, согнувъ растрепанную голову на бѣлую руку, и всхлипываетъ предсмертнымъ всхлипываньемъ. Пускай, — но мнѣ не легче. Дѣлать больше нечего. Судить? Капитанъ-Исправникъ? Прокуроръ?» — И онъ застоналъ отъ стыда и душевной боли при мысли о томъ, какъ ему придется отвѣчать, слушать.

Заскрипѣли двери на блокахъ, [послышались] шаги, суетня, шопотъ, и громкій барскій голосъ спросилъ, гдѣ арестантъ. —

— Въ секретной, ваше высокоблагородіе.

Высокій статный исправникъ, съ крашеными усами и хохломъ, вошелъ въ дверь, дѣлая выговоръ за нечистоту.

— Вы отставной ротмистръ Желябовской? — спросилъ онъ.

Онъ не отвѣчалъ. Онъ смотрѣлъ на Исправника, на его сытое барское лицо, на крестъ, на торопливость Станового, снимавшаго съ него шинель, и на спокойную увѣренность Исправника, свободнаго, счастливаго. Противная веселость учителя, насвистывавшаго пѣсенки, въ то время какъ Желябовской, бывши ребенкомъ, сидѣлъ подъ наказаніемъ, вспомнилась ему. И ему, какъ тогда, чувствуя свое безсиліе, захотѣлось плакать. Онъ раза два взглянулъ, опустилъ глаза и не отвѣчалъ, потому что боялся, что его голосъ дрогнетъ, и ему будетъ стыдно. Но не отвѣчая, онъ рѣшилъ, что и не нужно и нельзя отвѣчать.