Полное собрание сочинений. Том 60

Чтение Белинского оставило глубокий след в творческом сознании Толстого. Оно помогло ему лучше понять и современную литературную жизнь с ее страстной борьбой за утверждение демократических идеалов.

Однако из этого не следует делать далеко идущих выводов. Чтение Белинского несомненно вызвало надлом в отношениях Толстого со своими литературными друзьями, но не принесло ему освобождения из плена их эстетических теорий, которые довлели над его сознанием еще в течение более двух лет. Если Дружинин в его глазах потускнел, оставался Боткин, который не менее упорно проповедывал теорию «чистого искусства». В конце 1856 г. Панаев писал Тургеневу: «Толстой дошел до того, что уверяет, будто шапка, описанная художественно, лучше, чем статья Щедрина... в «Современнике». Если бы издавать журнал по вкусу Толстого, он превратился бы мгновенно в литературный труп». 41 41 «Тургенев и круг «Современника», стр. 60, 6/ХІІ 1856 г.

Глубина расхождений эстетических позиций Толстого и революционных демократов с особой наглядностью раскрывается на их полярном истолковании назначения литературы, искусства в жизни. Чернышевский требовал от литературы активной защиты интересов народных масс, разъясняя, что произведения искусства призваны не бесстрастно протоколировать явления жизни, а судить их, утверждать демократические идеалы. Некрасов в свою очередь видел в русском писателе убежденного поборника интересов народа, он отводил ему высокую и благородную роль «заступника за безгласных и приниженных». 42 42 Некрасов , Соч., т. V, стр. 257, 3/ІХ 1856 г. Толстой же, как бы полемизируя с основополагающими тезами эстетической теории Чернышевского и Некрасова, записывал в своем Дневнике: «Евангельское слово: не суди глубоко верно в искусстве: рассказывай, изображай, но не суди» 43 43 Т. 47, стр. 213, 10/ІV 1857 г. . Это утверждение объективистского отношения к жизни, этот идеал писателя-летописца, который, «добру и злу внимая равнодушно», создает произведения, очень милые для чтения, было глубоко чуждо всей материалистической эстетике революционных демократов, проникнутой духом страстной заинтересованности в жизни, духом неукротимой борьбы за воплощение народных идеалов.

Разумеется, эти эстетические «откровения» Толстого доходили до Чернышевского и вызывали в нем бурный взрыв негодования против его «литературных аристархов», «пошлые понятия» 44 44 «Н. Г. Чернышевский. Литературное наследие», II, стр. 360. которых об искусстве он усвоил. Великий критик, однако, был уверен в том, что Толстой со временем более серьезно будет смотреть на жизнь, иначе будет относиться к задачам искусства, Узнав об отъезде Толстого за границу, Чернышевский в письме к Некрасову выражал надежду на то, что путешествие, может быть, «собьет» с него «ту умственную шелуху, вред, которой он, кажется, начал понимать». 45 45 «Н. Г. Чернышевский. Литературное наследие», стр. 354, 13/II 1857 г. Получив, видимо, ряд благоприятных сообщений от Некрасова, Чернышевский в письме к А. С. Зеленому, датированному 15 апреля 1857 г., то есть спустя три месяца после свидания с Толстым, вновь возвращается к вопросу о его убеждениях: «Толстой, который до сих пор по своим понятиям был очень диким человеком, начинает образовываться и вразумляться... и, быть может, сделается полезным деятелем». 46 46 «Переписка Чернышевского с Некрасовым, Добролюбовым и А. С. Зеленым», стр. 125. Этот процесс «вразумления» Толстого, под которым Чернышевский, видимо, понимал нарастание у него глубоко отрицательных суждений о современной политической жизни и известное сочувствие идеям демократии, нашел свое выражение в письмах и Дневнике писателя этой поры, а также в его памфлете «Люцерн». Но вместе с тем поездка за границу усилила стремление Толстого, возникшее еще во время общения со своими «литературными аристархами» истолковать искусство как своеобразный «монастырь», где можно и нужно спрятаться от «грязного потока» политической жизни. Наблюдая в Париже смертную казнь на гильотине, которая потрясла до основания все его верования, он испытывает отвращение к лживой и ханжеской буржуазной демократии и решает, что в этих условиях политической жизни только «законы искусства» дают «счастье всегда».

Боткин спешит уверить Толстого в правоте такого взгляда. «Из... современного политического и религиозного хаоса» он также видит «одно только спасенье — в мире искусства». Сообщая о своем чтении «Одиссеи» Гомера, он пишет: «Усладительная детская сказка, от которой веет чем-то успокоительным, умиряющим, гармоническим. Есть со мной и Илиада, тоже благодатный бальзам от современности». 47 47 ТПТ, 4, стр. 27—28, 29/VІ 1857.