Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Надо признать, Йозеф чересчур увлекся своими фантазиями. Он даже и не заметил, как прогулка подошла к концу, а лодка уже ткнулась в берег, вернее, в толстенную сваю, которая торчала из воды поблизости от пристани. Тоблер — он стоял совсем рядом — крикнул, что подчиненному не грех быть и повнимательнее; интересно, мол, в каких таких краях учили Йозефа грести и править рулем. Однако же никакой беды не приключилось, все благополучно выбрались на берег.

Остаток вечера решено было провести среди людей, в уютной пивной с садом, где Тоблер встретил знакомых, железнодорожного контролера с супругой, и немедля завел с ними пространную беседу. Маленькая смешливая чиновница рассказывала о своих курах, о яйцах и о бойкой торговле этими доходными товарами. Было очень весело. Йозефа Тоблер представил знакомым как своего «сотрудника». Потом мимо нашей компании просеменила молоденькая француженка, продавщица в универсальном магазине.

— Une jolie petite francaise, [8] Прелестная малютка-францу жен на (фр.). — сказала жена контролера, явно довольная, что подвернулся случай отбарабанить по памяти несколько французских слов. Так уж в немецких краях повелось: люди там всегда рады показать, что понимают по-французски.

«А моя хозяйка, — подумал Йозеф, — ни слова по-французски не знает. Бедняжка!»

Потом все вместе отправились домой.

Когда Йозеф добрался до своей комнаты и зажег свечу, он не стал сразу ложиться, а постоял еще полураздетый у окна, беседуя с самим собою:

— Чем же я тут, собственно, занимаюсь? Если захочу, могу сию же минуту преспокойно улечься в постель и погрузиться в сон, скорее всего здоровый и глубокий. В пивной меня угощают пивом. Я могу кататься на лодке с хозяйкой и детьми, и голод мне не угрожает. Воздух здесь, наверху, отменный, а что до обращения, то я был бы последним лгуном, если б начал его хаять. Свет, воздух, здоровье. Но сам-то я что даю взамен? Способен ли я предложить что-либо реальное и солидное? Умный ли я человек и вправду ли полностью выкладываю свой ум? Ну какие услуги я до сих пор оказал господину Тоблеру? Я, конечно, старался, но тем не менее твердо убежден, что пока хозяин и наставник имел от меня не много проку. Неужто нет во мне ни капли дерзания, инициативы, вдохновения? Вполне возможно. Ведь и то сказать, на свет я появился, оснащенный на диво обильной порцией флегмы. Но, помилуйте, разве это беда? В том-то и дело, что беда, потому как замыслы Тоблера требуют страстной увлеченности, а душевное спокойствие подчас смахивает на сухое безразличие. К примеру, судьба часов-рекламы — все ли фибры моего существа она задела? Можно ли сказать, что я живу ею? Надо признать, я слишком часто думаю совсем о другом. А это, любезный господин помощник, самая настоящая измена. Давай-ка, мой милый, вникай как следует в чужие дела, ты ведь и хлеб чужой ешь, и по озеру с чужой женою и детьми катаешься, и спишь на чужой постели, и вино пьешь чужое. Ну же, не падай духом, а главное — будь честен! Я имею в виду, у Тоблера мы не просто потому, что нам тут хорошо. И для нас дело чести — немножко поднатужиться. Так что берись за дело!

Между тем Йозеф успел раздеться, задул свечу и юркнул в постель. Но еще довольно долго терзался, укоряя себя в «никчемности».

Во сне помощник неожиданно очутился в комнате г-жи Вирзих. Он вроде и понимал, где находится, а вроде и нет. В комнате было довольно светло, но ему казалось, будто она доверху наполнена озерной водою. Неужто Вирзихи превратились в рыб? Странным образом он курил трубку, тоблеровскую, ту самую, которую инженер особенно любил. И сам Тоблер, похоже, обретался поблизости: слышен был его резкий, поистине начальственный голос. Этот голос как бы обрамлял или обнимал комнату. Потом дверь отворилась, и вошел Вирзих, еще более бледный, чем обыкновенно, и сел в углу, а комната не переставая дрожала в железных тисках тоблеровского голоса. Да-да, комната дрожала, ей было страшно, и оконные стекла тоже дрожали. И все было залито ярким светом! Однако же свет был не дневной и не лунный, а водянистый, безжизненный. И нечего удивляться: дело ведь происходило под водою. Г-жа Вирзих занималась каким-то женским рукоделием, как вдруг работа ее растеклась чем-то ослепительно сверкающим, и Йозеф сказал: «Смотрите, слезы!» Интересно, отчего он так сказал? А голос Тоблера, точно неистовая буря, волнами грохота и рева накатывал на эту обитель бедности. Но старушка только улыбалась, однако, если всмотреться, улыбался, оказывается, пес Лео, еще совсем мокрый от недавнего купания. Чудовищный голос мало-помалу упал до шепота — так листва в летний полдень шелестит-лепечет от легкого горячего ветерка. Тут появилась г-жа Тоблер в черном как ночь шелковом платье; отчего она его надела, догадаться было невозможно. С важной миной благодетельницы она медленно шагнула к г-же Вирзих, но внезапно чувства ее, видимо, приняли совершенно иное направление, поскольку она вдруг бросилась к старухе и расцеловала ее. Голос Тоблера все бубнил что-то, но что именно — не разобрать. Вероятно, думал Йозеф, он полагает сердечный порыв супруги несколько чрезмерным. Внезапно вирзиховское жилище превратилось в лавочку той самой безобразно причесанной и накрашенной торговки сигарами, к которой Йозеф, бывало, заглядывал каждый день, чтобы послушать из ее уст разные истории. Сейчас она тоже рассказывала что-то длинное, монотонное, печальное, и, странное дело, — при всем при том история ее заняла едва ли один миг. «Я сплю или вижу это наяву?» — думал Йозеф. И какое отношение имеет к г-же Вирзих торговка сигарами? Тут в лавочке возник необыкновенной красоты золотой челн, табачница села в него, и он поплыл прочь, все дальше, дальше, пока не исчез в пронзительно-густой черноте воздушного пространства, лишь одна точечка осталась от него в воздухе. И опять сон совершил скачок — вниз, в тоблеровскую контору; там Йозеф увидел себя, он сидел в одной рубашке за столом и писал, и все вопрошающе взирало на него, пристально и вопрошающе. Что было это все, взиравшее на него, он точно не разглядел, но это было именно все, как бы весь живой мир. Повсюду были глаза, которые злобно радовались его странной, беззащитной обнаженности. Контора от злорадства позеленела, стала ядовито-зеленой. Он хотел было встать и покинуть это место позора, но крепко прирос к нему и, замирая от ужаса, проснулся.