Григорий Данилевский: Каменка

— И все Меттернихъ, Аракчеевъ.

— Но у насъ Сперанскій, Мордвиновъ….

— Придетъ пора!

— Два года назадъ, Зандъ расправился съ предателемъ Коцебу….

— А вы знаете новую сатиру Пушкина на Аракчеева? — спросилъ кто-то Раевскаго, въ двухъ шагахъ отъ Мишеля.

— Какъ не знать!.. «Достоинъ лавровъ Герострата?» — отозвался тотъ.

— Нѣтъ, а эти:

— «Просто фрунтовой солдатъ!»… еще бы! — да гдѣ же онъ самъ? ужли еще спитъ? — произнесъ Раевскій и, обратясь къ Мишелю, сказалъ: вы желали съ нимъ познакомиться…. хотите на верхъ?

— Постой, постой, — крикнулъ Раевскому младшій Давыдовъ, держа листокъ бумаги: Омелько пошелъ будить Пушкина, а онъ ему сказалъ и записалъ въ постели вотъ этотъ экспромтъ….

Давыдовъ прочелъ стихи: «Мальчикъ, солнце встрѣтить должно».

— Мило! прелесть! — раздалось со всѣхъ сторонъ. Мишель пошелъ за Василіемъ Львовичемъ. Поднявшись изъ сѣней, по внутренней, круглой, полутемной лѣстницѣ, Мишель и его провожатый остановились вверху, у небольшой двери. Мишель почему-то предполагалъ увидѣть Пушкина не иначе, какъ демонически-растрепаннаго, въ странномъ и фантастическомъ нарядѣ, въ красной фескѣ и въ пестромъ, цыганскомъ плащѣ. Раевскій постучалъ въ дверь.

— Entrez! — раздался за порогомъ негромкій, пріятный голосъ.

Къ удивленію Мишеля, Пушкинъ оказался въ щегольски сшитомъ, черномъ сюртукѣ и въ бѣлыхъ воротничкахъ. Его непокорные, вьющіяся кудри были тщательно причесаны. Онъ сидѣлъ у стола. Свѣтлая, уютная комната, окнами въ садъ, на Тясминъ и зарѣчные холмы, была чисто прибрана. Ни безпорядка, ни сора, ни слѣдовъ воспѣваемаго похмѣлья.

— Бессарабскій…. онъ же и бѣсъ-арабскій! сказалъ съ улыбкой Раевскій, представляя Мишелю пріятеля.

— Что, пора?… развѣ пора? — торопливо спросилъ Пушкинъ, въ попыхахъ подбирая на столѣ клочки исписанныхъ бумагъ, комкая ихъ и пряча въ карманы и столъ.

Мишель съ трепетомъ вглядывался въ эти клочки, въ этотъ столъ и въ знакомыя по наслышкѣ, выразительныя черты любимаго, дорогаго писателя.

— Пирогъ простынетъ, — съ укоромъ сказалъ Раевскій.

— Ну, вотъ! — поморщился Пушкинъ, оглядываясь на дверь: душенька, какъ бы безъ меня?

— Безъ тебя! да что ты? развѣ забылъ:

— Оставь, голубушка! ужъ лучше и впрямь о пирогѣ, уныло отвѣтилъ Пушкинъ, посматривая, все-ли спряталъ со стола.

— Нѣтъ, — вдругъ перебилъ, заикаясь, краснѣя и самъ сей удивляясь, Мишель: нѣтъ, это неподражаемо, восторгъ…. "Недвижный стражъ дремалъ…." я все знаю…. или это:

Пушкинъ, надѣвая перчатки, радостно и ласково глядѣлъ на худенькаго и голубоглазаго офицерика, въ стянутомъ воротникѣ и со вздёрнутыми, въ видѣ крылышекъ, эполетами, неловко и съ нерусскимъ выговоромъ произнесшаго передъ нимъ его стихи.

— А это? — почти крикнулъ взволнованнымъ, дѣтски-сорвавшимся голосомъ Мишель:

Пушкинъ помолчалъ, взялъ шляпу.

— Не увидишь, милый, не увидишь, славный! — сказалъ онъ съ горечью и, обратясь къ Раевскому, прибавилъ: объясни ему это, Николай.

— Да почему-же? — спросилъ, замедляясь у двери, Раевскій: развѣ тотъ, въ Грузинѣ, не допуститъ?…

— Малюта Скуратовъ! врагъ честныхъ Адашевыхъ! — проговорилъ Мишель.

— Да, онъ съ искоркой! — вполголоса сказалъ пріятелю Пушкинъ, спускаясь по лѣстницѣ.

Мишель разслышалъ эти слова и былъ внѣ себя, на седьмомъ небѣ.

Въ теченіе всего того дня, за завтракомъ, обѣдомъ и чаемъ, Мишель не спускалъ глазъ съ дорогаго гостя. Онъ любовался его шутками, остротами и шаловливымъ ухаживаньемъ за двѣнадцатилѣтнею, быстроглазою и хорошенькою Адель, дочерью старшаго Давыдова, которой Пушкинъ, какъ узналъ Мишель, передъ тѣмъ написалъ извѣстные стихи: "Играй, Адель."

Вечеромъ молодежь танцовала. Сосѣднія дамы и дѣвицы пѣли итальянскія аріи и французскіе романсы. Въ карты никто не игралъ, да и нѣкогда было. Общая, дружеская и разнообразная бесѣда длилась далеко за полночь.

Лежа въ постелѣ, въ комнатѣ, также отведенной на верху и случайно по сосѣдству съ Пушкинымъ, Мишель долго не могъ заснуть. — "Какая разница!" — разсуждалъ онъ: "этотъ домъ, кто общество и тѣ, гдѣ я прежде бывалъ! Правду сказалъ товарищъ: вотъ истинно-умные русскіе люди…. И какъ здѣсь все просто, безъ чопорности и праздныхъ затѣй…. Ни лишней, толкущейся, напыщенной челяди, ни всѣхъ обычаевъ стараго барства…. А разговоры? Давно-ли, въ видныхъ, даже гвардейскихъ семьяхъ, какъ о чемъ-то обычномъ, шли пренія о томъ, какъ полезнѣе наказывать солдатъ? часто-ли и понемногу, или рѣдко, но мѣтко? Давно-ли, не на моихъ-ли глазахъ, нечистые на руку офицеры жаловались начальству, что товарищъ этого назвалъ негодяемъ, тому нанесъ ударъ по лицу? А здѣсь — два генерала, Волконскій и Орловъ, у нихъ въ полкахъ, какъ говоритъ Сергѣй Ивановичъ, отмѣнены палки, солдатское хозяйство отдано самимъ солдатамъ, заведены батальонныя школы, библіотеки. И все у нихъ тихо, солдаты отъ нихъ безъ ума. Что же это значитъ? и почему во главѣ правленія стоитъ ненавистный всѣмъ Аранчеевъ, а не Мордвиновъ и не Сперанскій, которыхъ всѣ такъ любятъ и отъ которыхъ такъ много ждутъ? Боже, смилуйся надъ родиной. Вѣдь я такъ ее сильно, такъ горячо люблю. Ты — высшая правда, наше спасеніе и любовь!" Мишель заснулъ, вспоминая книгу Эккартсгаузена, которою нѣкогда такъ зачитывался: "Dieu est l'amour le plus pur".