Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

Карлъ Ивановичь молча отошелъ отъ нея и подошелъ къ Любочкѣ. «Прощайте, Любинька, (такъ онъ называлъ ее) пожалуйте ручка», сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. Любочка большими растерянными глазами посмотрѣла на него и крѣпко — видно что отъ души — поцѣловала его въ плѣшивую голову. Мими тоже встала, положила вязанье, вытерла платкомъ правую потную руку и подала ее Карлу Ивановичу. —

— «Надѣюсь, Карлъ Ивановичь, сказала она краснѣя, что мы разстаемся друзьями, и ежели мы бывали виноваты другъ передъ другомъ, то все это будетъ забыто. Не правда-ли, Карлъ Ивановичь?»

— «Вотъ вамъ судья!» сказалъ Карлъ Ивановичь, одной рукой взявъ ее за руку, а другою указывая на образъ. Добрый старикъ былъ такъ растроганъ, что слезы были у него на глазахъ, и голосъ прерывался. Онъ замолчалъ, схватилъ руку Мими и такъ долго и нѣжно цѣловалъ ее, что Мими пришла въ замѣшательство, <���и не знала, что дѣлать съ своими лицомъ, губами, когда она перестала цѣловать его въ високъ.> — Я часто имѣлъ случай замѣчать, что, находясь въ чувствительномъ расположеніи духа, нечаянно и невольно обращаешь свою нѣжность совсѣмъ не на тѣхъ людей, которымъ она предназначена. Карлъ Ивановичь былъ огорченъ разлукой съ нами, а со слезами цѣловалъ руку своего единственнаго врага, ежели только могли быть враги у этаго добрѣйшаго существа.

На крыльцѣ Карлъ Ивановичь простился съ нами. Мнѣ пришла въ голову въ эту минуту сцена его свиданья съ матерью, и я не могъ удержать слезъ, не столько отъ горести разлуки, сколько отъ этаго воспоминанія. Николай, стоявшій тутъ-же на крыльцѣ, къ великому моему удивленію, вдругъ скривилъ ротъ, когда Карлъ Ивановичь обнялъ его, и, не думая скрывать свою слабость, заплакалъ какъ женщина.

— «Прощайте, Карлъ Ивановичь!» —

Растроганный сценой отъѣзда славнаго Карла Ивановича, мнѣ какъ-то странно было слушать самодовольный, безпечный свистъ Августъ Антоновича St.-Jérôm’a въ то время, какъ онъ разбиралъ свои вещи. Но скоро чувство неудовольствія замѣнилось во мнѣ весьма естественнымъ чувствомъ любопытства, съ которымъ я разсматривалъ вещи и движенія человѣка, долженствовавшаго имѣть на жизнь нашу такое близкое вліяніе. — Судя по тѣмъ красивымъ щегольскимъ вещамъ, которыя онъ раскладывалъ у себя на столикѣ, по сафьянному креслу на мѣдныхъ колесахъ, которое было внесено въ его комнату и въ особенности по большому количеству лаковыхъ сапогъ, прюнелевыхъ ботинокъ, шелковыхъ жилетовъ и разноцвѣтныхъ панталонъ, которыхъ каждая штука, по его собственнымъ словамъ, стоила не меньше 50 рублей, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ очень гордый. Судя-же по тому, какъ онъ стоялъ посерединѣ комнаты въ то время, какъ передвигали кровать и вбивали гвозди, съ руками, заложенными подъ фалды коротенькаго сюртука, и разставленными ногами, которыя онъ слегка приводилъ въ движеніе подъ тактъ насвистываемыхъ имъ веселыхъ мотивовъ вальсовъ и водевильныхъ куплетовъ, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ, любящій веселье; но такое веселье, которое едва-ли придется намъ раздѣлять съ нимъ. — И въ томъ и въ другомъ случаѣ я мало ошибался: Августъ Антоновичь былъ молодой бѣлокурый мущина небольшаго роста съ довольно пріятной наружностью и дирочкой на подбородкѣ. — Онъ былъ мускулистъ и коротконожка. —

<���Ту-же особенность, которую я замѣтилъ въ Г-нѣ Тростѣ, гувернёрѣ Ивиныхъ, я замѣтилъ въ немъ, т. е. онъ носилъ панталоны въ обтяжку, весьма красиво обрисовывающіе его ляжки и икры, которыми онъ видимо былъ очень доволенъ.> — Въ каждомъ движеніи и звукѣ его голоса выражалось совершенное довольство собой, своими сапогами, своимъ жилетомъ, своимъ разговоромъ, однимъ словомъ, всѣмъ, что только имѣло что нибудь общаго съ его особой. — Онъ былъ не глупъ и не совсѣмъ неучъ, какъ большая часть соотечественниковъ его, пріѣзжающихъ въ Россію, но слишкомъ французская самоувѣренность и нелѣпый взглядъ на все Русское человѣка, который смотритъ на вещи не съ тѣмъ, чтобы понять ихъ, а съ тѣмъ, чтобы разсказать или описать ихъ, дѣлали его смѣшнымъ въ глазахъ людей болѣе проницательныхъ, 14-ти лѣтнихъ мальчиковъ и старушки, расположенной видѣть одно хорошее во всемъ иноземномъ, въ особенности французскомъ. —

Передъ обѣдомъ и во время обѣда Августъ Антоновичь не умолкалъ ни на минуту, и бабушка, какъ казалось, была очень довольна его болтовней. Она взялась объяснить ему наши характеры: «Володя, сказала она, будетъ военнымъ; онъ будетъ хорошъ собой, ловокъ, любезенъ, будетъ адъютантомъ какого-нибудь Генерала, будетъ имѣть блестящій успѣхъ въ большомъ свѣтѣ и пойдетъ далеко по этой дорогѣ. А Николенька, сказала она, подзывая меня къ себѣ, пойдетъ по дипломатической дорогѣ. Онъ будетъ у меня славнымъ дипломатомъ, прибавила она, поднимая рукою волоса на моемъ темѣ, не правда-ли?» Не знаю, что разумѣла бабушка подъ словомъ «дипломата», но знаю то, что дипломатъ, по ея понятіямъ, не могъ быть безъ взбитаго кверху хохла, т. е. прически «à la coq», составляющей, по ея мнѣнію, отличительную черту этаго званія. Вслѣдъ за этимъ Августъ Антоновичь вынулъ изъ кармана красиво исписанную тетрадку и просилъ бабушку позволенія прочесть ей свои мысли о воспитаніи, которыя онъ, принявъ на себя новую обязанность, успѣлъ набросать на бумагу. — Бабушка сказала, что это доставитъ ей большое удовольствіе, и St.-Jérôme началъ читать Essquisse sur l’éducation de doux nobles enfants Russes, confiés à mes soins par la Comtesse de Torchkoff, ou Précèptes et maximes, a l’usage d’un gouverneur. [97] [План воспитания двух детей из благородной русской фамилии, порученных моим заботам графиней Торжковой, или правила и принципы, служащие руководством для воспитателя.]