Жорж Санд: Деревенские повести

Скрывшись под этой мужской фамилией ради борьбы за женские права, Аврора Дюдеван, женщина-писательница, начала свою литературную работу в тревожные и бурные времена. Во Франции беднота умирала от эпидемии холеры, в Лионе шелковые штабели ткацких фабрик покрылись кровью десятков тысяч восставших рабочих, а в самом Париже снова появились баррикады, напоминавшие совсем недавние дни Июльской революции. Это было самое начало тридцатых годов. Двадцативосьмилетняя Аврора Дюдеван только что пережила неудачу в семейной жизни. Она уехала в Париж и вместе с парижским журналистом Жюлем Сандо писала свой первый роман «Белое и розовое», словно в ответ на роман Стендаля «Красное и черное». Прислушиваясь к звукам выстрелов, шедшим от Сент-Антунского предместья через весь Париж, Аврора Дюдеван не понимала событий. И темы, ее занимавшие, не слишком связали ее с обществом.

Жюль Сандо и Жорж Санд — созвучные фамилии. Со времени второго выступления с романом «Индиана» этот мужской псевдоним, сменивший псевдоним «Жюль Санд», Аврора Дюдеван сохранила на всю жизнь. Так ей было легче начать, а потом, когда слава этого псевдонима утвердилась прочно, с имени Дюдеван был снят покров тайны.

Жорж Санд родилась в 1804 году, в районе Берри, в Ногане. Она рано осиротела. Ее отец, веселый и бесшабашный офицер, Жорж Дюпен, был убит горячей лошадью. Маленькая Аврора осталась на попечении двух женщин — бабушки, провинциальной аристократки, и матери, демократически настроенной парижанки. Борьба двух влияний отразилась на всей жизни Авроры Дюпен и сказывалась в толчках и неровностях ее творческих исканий. Она воспитывалась в монастыре. Отсюда ее религиозная экзальтация и ранний мистицизм. Но она вступала в жизнь в ту пору, когда не монастырь, а утопический социализм сен-симонистов и литературная романтика определяли собою литературные и философские вкусы и мнения Парижа.

Выбирая мужской псевдоним для борьбы «за женщину», она знала, что делала: женщине, даже через пятьдесят лет после Великой революции, было трудно пробить себе дорогу, тем более, что сама «Декларация прав человека и гражданина» не могла не только закончить, но и начать, как следует, дело женского раскрепощения. А между тем, именно в годы революции громче, нежели когда-либо, зазвучали негодующие голоса угнетенной половины человеческого рода. Женщины-буржуазки шли в Национальное собрание с требованием «уравнения женщин с мужчинами в духовных правах» на том основании, что «женщине не запрещено всходить на эшафот», следовательно, «женщине должно быть предоставлено право всходить на трибуну законодателя». Немало женских голов, остриженных палачом, полегли под топором гильотины. То были женщины-аристократки и контр-революционерки. Но и этим тоже аргументировали: женщина «выступила как политик»; она желала выступить «как законодатель». Если буржуазки просили об этом, то жены рабочих требовали этого. Негодующий вопль пролетарок революционного Парижа потряс стены Национального собрания. Их петиция в Национальное собрание кричала о физическом голоде, вопила о крайней нужде. В ней слышались стоны от побоев, от невероятной тяжести бытового уклада бедняцких семей. Буржуа в Национальном собрании, испугавшиеся «крайностей», призадумались.

Быть может, ни в чем так не сказался буржуазный характер Великой революции, как в двусмысленном и лживом ответе Национального собрания на две петиции: на петицию французских женщин и на требования цветных племен французских колоний. Если мужчины в порабощенных колониях подняли восстание в результате многократных отказов в предоставлении им элементарной свободы, то женщины Парижа молча перенесли тонкие и хитроумные суждения депутатов о том, что «женщина, как существо, носящее детей, самой природой предопределена для семейного рабства, для закрепощения в семье». Голос Кондорсэ был почти единственным мудрым суждением философа о необходимости довести до конца осуществление закона о человеческом равенстве. Поборница раннего феминизма, Олимпия Гуж, была столько же защитницей женских прав, сколько последовательной представительницей христианского милосердия, того самого, которое надолго изгнало женщину-буржуазку из рядов революционного движения.