Оноре Бальзак - Сарразин

— Скажи мне правду, — произнес он глухим и сдавленным голосом. — Ты женщина? Кардинал Чиконьяра...

Замбинелла, упав на колени, вместо ответа опустил голову.

— Ах, конечно, ты женщина, — воскликнул художник в неистовстве. — Потому что даже и...

Он не кончил.

— Нет! — заговорил он снова. — Нет! Он не был бы способен на такую низость.

— Ах, не убивайте меня! — воскликнул, рыдая, Замбинелла. Я согласился обмануть вас только для того, чтобы угодить товарищам, которым хотелось пошутить.

— Пошутить! — произнес скульптор голосом, в котором звучало бешенство. — Пошутить? Ты осмелился смеяться над страстью мужчины? Ты?

— О, сжальтесь! — взмолился Замбинелла.

— Я должен был бы убить тебя, — закричал Сарразин, в гневе выхватывая шпагу. — Но, — продолжал он с выражением холодного презрения, — даже если я вонжу этот клинок тебе в сердце, разве найду я в нем какое-нибудь чувство, достойное уничтожения, что-нибудь способное утолить мою жажду мщения? Ты — ничто! Будь ты мужчиной или женщиной, я бы убил тебя, но...

Сарразин сделал жест отвращения, вынудивший его повернуть голову, и тогда он взглянул на статую.

— И это — иллюзия! — воскликнул он.

Обернувшись к Замбинелле, он снова заговорил:

— Сердце женщины могло стать для меня приютом, родиной. Есть ли у тебя сестры, похожие на тебя? Нет? Тогда умри! Но нет, ты будешь жить! Оставить тебе жизнь — не значит ли обречь тебя на нечто худшее, чем смерть? Мне не жаль ни крови моей, ни жизни, но мне жаль моего будущего и погибшей радости моего сердца. Твоя слабая рука разбила мое счастье. Какие надежды я могу отнять у тебя за все те, которые ты убил во мне? Ты унизил меня до себя. Любить, быть любимым — отныне это для меня такие же пустые слова, как и для тебя. Всегда при взгляде на настоящую женщину я буду вспоминать вот эту, воображаемую!..

Он с жестом отчаяния указал на статую.

— Вечно в моей памяти будет жить небесная гарпия, которая будет вонзать свои острые когти в мои чувства и накладывать клеймо несовершенства на всех женщин! Чудовище! Ты, не способный дать жизни ничему, ты превратил для меня мир в пустыню. Ты уничтожил для меня всех женщин...

Сарразин опустился на стул против дрожавшего от ужаса певца. Две крупные слезы выступили из его сухих глаз и, скатившись по мужским щекам, упали на пол. Это были слезы ярости, едкие и жгучие.

— Нет больше любви! Я умер для счастья; для всех человеческих чувств! С этими словами он схватил молоток и с такой дикой силой швырнул его в статую, что промахнулся. Но Сарразину показалось, что он уничтожил этот памятник своего безумия, и, выхватив шпагу, он занес ее над певцом, чтобы убить его. Замбинелла пронзительно закричал. В то же мгновение в комнату ворвались трое мужчин, и почти тотчас же Сарразин упал, пронзенный тремя ударами кинжалов.

— От имени кардинала Чиконьяра, — произнес один из убийц.

— Благодеяние, достойное христианина, — прошептал француз, испуская последнее дыхание.

Эти мрачные исполнители чужой воли рассказали Замбинелле о беспокойстве, терзавшем его покровителя, который в закрытом экипаже ожидает его у подъезда, спеша увезти своего любимца, как только он будет освобожден.

— Но я все же не понимаю, — проговорила госпожа де Рошфид, — какое отношение вся эта история имеет к старичку, которого мы вчера видели у госпожи де Ланти?

— Сударыня! Кардинал Чиконьяра приобрел статую Замбинеллы и приказал высечь ее из мрамора. Она хранится ныне в музее Альбани. Здесь в 1791 году она была найдена семьей де Ланти, которые предложили Виену написать с нее картину. Портрет, на котором вы увидели Замбинеллу двадцатилетним через несколько минут после того, как вы видели его столетним старцем, послужил впоследствии моделью при создании «Эндимиона» Жироде, и вы могли узнать его черты в Адонисе.

— Но... этот... или эта... Замбинелла?..

— Это не кто иной, как двоюродный дед Марианины, брат ее деда. Теперь вы понимаете, почему госпожа де Ланти так тщательно скрывает происхождение богатства, начало которому положено...

— Довольно, — прервала она меня, сделав повелительный жест. В течение нескольких минут мы хранили глубочайшее молчание.

— Ну, что же? — спросил я.

— Ах, воскликнула она, вскочив с места и прохаживаясь по комнате крупными шагами. Подойдя ко мне вплотную, она продолжала изменившимся голосом: — Вы надолго внушили мне отвращение к жизни и к страсти. Даже если речь и не идет о чудовищах, разве не все человеческие чувства ведут в итоге к жестокому разочарованию? Нас, матерей, дети убивают своим дурным поведением или своей холодностью. Нас, жен, обманывают и предают. Любовниц — покидают и забывают... Дружба? Да разве она существует? Я завтра же обратилась бы к Богу, если б не была уверена, что смогу устоять твердо, как скала, среди всех житейских бурь. Если будущее, каким его мыслит себе христианин, — тоже иллюзия, то по крайней мере хоть такая, которая рушится только после смерти. Оставьте меня одну.