Камилл Лемонье: Адам и Ева

Так прошел день, и я не убивал. Я слышал, как гонялись друг за дружкой белки в порыве любви среди ветвей дуба, но мне не приходило в голову взять карабин. Я поел черники и алой малины.

На другое утро я снова пошел на опушку. Никто здесь не рвал безлистного шиповника. Сочная, красная земляника была не тронута. Весь ров был залит широким сияньем зари.

Я грезил: «здесь были три девушки». Но больше всего вспоминалась третья. Мне было совсем не грустно. Мне было так сладко! Какая-то томная нега томительного ожидания разливалась в моем существе. Две тучи заполонили небо. Был серый пасмурный день. Все замерло и онемело.

Я пошел обратно в лес рубить дрова. Набрал целую вязанку и отнес к себе домой. Мысли мои были, как небо среди серых туч. Я не мог вспомнить черты лица той девушки, потому что глядел в самого себя. О, я так смиренно касался руками ее одежды, ее маленькой одежды, развевавшейся ровными складками по дороги. Я был ныне таким бедным одиноким человеком!

После полудня подул прохладный ветер. С неба закапал мелкий дождь. Дождик в лесу, этот небольшой шумок, вырывающийся сначала откуда-то издалека и разрастающийся потом, как торопливый топот толпы, — был одной из моих радостей. Этот шум так тихонько воскрешал в моей душе забытые голоса, былые вещи. Мне казалось, что я слышу шаги всех тех людей, которые до меня шли тем же путем и также слышали, как медленно капает дождь в их сердцах. Но в этот день бесшумно и тихо моросило, как этот грустный дождь, в моей душе. Лес угнетал меня невыносимой тяжестью вечности.

Конечно, милый Голод, она не вернется больше! Гнев охватил меня. Я должен был унести ее на руках, как взятую с боя добычу. Её или другую — все равно. Я перекинул карабин через плечо и углубился в лес. У собаки моей вся морда была в крови, когда мы вернулись обратно.

Но она пришла. Это было чудом третьего дня и для меня — первым утром. Я был девственным человеком, который видит, как шествует к нему навстречу жизнь. Всю долгую ночь этого дня я кричал, как страдалец. А теперь, дорогая ночь, я обожаю тебя, обожаю и лес, и тебя, мое одиночество, в котором я терзался ожиданьем!

Она пришла с востока. Она ступала крошечными босыми ногами среди влажной прелести утра, и я узнал шаги, которые во сне раздавались вблизи меня по ступенькам крыльца.

Природа была ясна и прозрачна, как в пору лучезарной юности мира. Из врат утра вышла девственница, украшенная ожерельями и запястьями из жемчужин росы.

Отряхни свои ноги, размахни руками, нежное дитя! И пусть твое тело озаряет живым сияньем, освежит перламутровой струей воды бесплодное, пустынное сердце, не выдавшее еще радости. Мое прежнее безумие клокотало во мне, и я плотно сжимал губы, чтобы не дать ему хлынуть наружу. Я уже не знал больше, сколько времени ждал ее. И я молвил ей:

— Видишь, ягодки сегодня еще лучше, чем в тот день.

Ручей и ветер шепчут слова, и смысла этих слов не знают. Они — просты и глубоки, они согласуются с небом и мгновеньем. Я тоже произнес такую же темную и бессмысленную фразу. Но она относилась к ее устам, к заре, к божественному мгновению.

Девушка мне ничего не сказала в ответ. Глядела на румяные плоды и на лес. Не смела сразу взглянуть на меня открыто. Играла корзинкой, которую держала в руке. Мы были друг близ друга неведомыми созданиями, пришедшими разными путям.

Чтобы встретиться с ней, я покинул город. Чья-то рука привела меня в лес. И никто не знает, куда ведут его шаги — вперед или назад.

Ее маленькие груди приподнимали с волнением ее одежду. И, наконец, она мне сказала:

— Я уже несколько дней брожу. Уже собрали скошенное сено.

Она непонятно произнесла что-то очень важное, подобное притче. Смерть вытолкала ее из дома. Она ушла и вернулась. Но сенокос прошел. Целые поля, как груды жертв, стояли в пышных копнах среди розовой шири. Но еще не были сжаты ягоды, красневшие в проталинах и овражках. Я сел с ней рядом и сказал ей, показав на собаку:

— Его зовут — Голодом. Только завидев тебя, он уже к тебе привязался. Ну, а я — безыменный. Дерево называется деревом, а я — я просто человек. Я человек, живущий в этом лесу.

Она засмеялась и сказала мне нежно, блеснув своими золотистыми, как пчелки, глазами.

— Ну, а как же я буду кликать вас, если волк заберется к нам в дом?

Нет, нет! ни за что. Я имя мое разодрал зубами. Все в нем была ложь. Даже шепот его был клоакой лжи, и я не слышал этого имени в устах моей матери. Однажды Дина произнесла его нежнее, чем обычно. Но то было в тот вечер, когда она обменялась поцелуем любви с тем, кто был со мною связан братскими узами.