Камилл Лемонье - Адам и Ева

Я не отмечал больше дней зарубками на дереве. Время указывали нам цвет неба, спелость плодов и желтизна листвы. Кизиль стал отдавать гнилостью. Крушина налилась хмелем. Береза трепетала воздушными и светлыми чешуйками золота над грузной мишурой дубов. Мы испытывали ощущение бесконечности и вместе непрочности существования. Все дни были лишь течением одного единственного дня, умиравшего и возрождавшегося серым рассветом и суровыми сумерками. Сами мы умирали и воскресали, согласно движению наших душ в этом беге дней.

Ева стала проявлять такую чувствительность, которая согласовалась с хрупким очарованием дней. Прелесть окружавшего трепета разнеживала ее. Томление нападало на нее, и глаза пылали лихорадкой. И не обмолвившись ни словом, мы шли, обнявшись, под озаренные солнцем своды. Я чувствовал, как она трепетала новой жизнью под моею грудью, словно иная, неведомая еще мне Ева. Ее маленькая душа билась, как робкий полет птички. Нам хотелось увековечить зной жизни, когда она уже завершалась вокруг нас, становясь для наших желаний и сожалений далекой и блеклой. Могучие силы жизни с такой полнотой разливались в нас. Мы были юным человечеством, опьяненным вечностью. А между тем, с каждой минутой, жизнь вытекала словно песочный дождь из наших рук. Легкий ветерок тихонько обрывал листья. И они, кружась, задевали нас, и мы вспоминали, что наступила пора гниения.

Раз сидели мы на лужайке. Плавная тишина света слегка нарушала покой. Это было после полудня. Ночная роса еще не совсем испарилась, тень трепетала влажным волнением. Не раздавалось ни единого звука, не было слышно дуновения ветерка. Земля в последнем напряжении вздымалась, к теплому небу. Я держал руки Евы в своих, и тихая слеза медленно покатилась по моей щеке. Мы не были грустны, в нас таилось что-то неуловимое, словно наша кровь, словно наша воздушная жизнь не тяготела уже над нашими телами.

— Видишь ли, — сказала она мне, — эта природа уже не жива, хотя солнце еще осеняет ее. При каждом биении наших сердец струятся листья дождем. И цветов больше нет. Завтра наступит зима. Не чувствуешь ли ты, мой друг, как и я, этих мучительных предвестников?

Когда она говорила, сорвался с дуба лист и кинул тень на ее светлые, влажные очи. И меня вдруг тоже охватили грустные мысли. Внезапно рой мохнатых крупных пчел зазвучал золотым звоном. Это были последние вестницы завершавшейся поры. Они слегка жужжали заключительными нотами счастливой и деятельной песни. Во мне в тот же миг пробудилась надежда. Я сказал Еве:

— Они услышали тебя. Прислушайся, они говорят тебе, что все начинается снова. Она вскинула голову:

— Все начинается снова, мой милый, но лес умрет с приходом зимы.

Я воскликнул:

— Он умрет, но родится более прекрасный, зеленый цветущий лес, и из этих пчел возникнут другие, юные пчелы и будет так бесконечно. Разве это не отрадно?

Ева ответила мне очень тихо.

— Здесь назвал ты меня впервые Евой. Узнают ли меня листья и цветы, которые вырастут после зимы?

Промелькнула тенью мысль о смерти. Так, каждый час приводит в жизнь иное слово. Но лишь последнее так близко соприкасает нас с тайной, что слова уже становятся излишни. С первого же мгновенья мы являем собой — всю жизнь, но познаем ее по мере того, как она переходит в другую, высшую жизнь. Предшествовавшие моей Еве поколения повторяли ее милую жалобу. Они шли навстречу юной весне. А листья и цветы не признали их. Такие мысли приходили мне в эту пору.

Дни были роскошны и нежны. Сквозь мглистые призмы тумана преломлялись лучи золота и крови. Исчезали прозрачные и словно сказочные утра. И мы с Евой снова казались друг другу с неведомыми еще нам лицами.

— Ты ли это, дорогой Адам, глядишь на меня такими бледными глазами, словно я ушла туда, за грань жизни, как маленькая тень?

Ее руки лежали на моем плече, как тяжелые гроздья. Я прижимал ее к себе сильнее и говорил:

— Только твои глаза ушли, дорогая Ева. Мои побледнели оттого, что устали искать их и оттого, что их не нашли.

Словно легкий плеск в одной зыби в большом и одиноком парке вырывался из глубины наших душ.

Я пошел в лес. Срубил топором вяз и дуб. Я выбрал из них самые зрелые и раненые, разбитые молнией. Я пощадил более здоровые деревья. Я наносил им удары в самое сердце. Размах мой был грозен и мягок, как жест жреца. Вся земля стонала от боли. При помощи глины и тростника я выстроил навес. Из пня дуба я сделал стол. Я проводил под навесом дождливые и ветреные дни, рассчитывая и трудясь.