Камилл Лемонье - Адам и Ева

Мы были в невинном возрасте любви. Мы жили, словно в пору невинности мира. И кровавые блюда не извращали божественного вкуса поцелуев. Влажное и волшебное сияние разливалось по лицу леса. Струился шелест золотистого дождя у края опушки. Листва дрожала широким, павлиньим трепетом. Мглистое утро заплетало в наши волосы серебристые шелковые нити. Мы внимали песням птиц и любовались на воздушную игру белок. Рыжие гости лужаек, проворный кролики боязливый, осторожный заяц не убегали уже при звуке наших шагов. Наивная и возвышенная идиллия сливала нас снежным и хрупким существованием дочерей румяных зорь и мирных ночей. Как в сказках, два сильвана, лесных человека, обитали в зеленой тайге.

Однажды, я нарезал ветвей бузины и, вынув из них сердцевину, связал их вместе наподобие свирели.

Так и древний пастух уходил к реке, нарезал тростнику, чтобы вести музыкой своё стадо. Я углубился в сердце леса, осененный надеждой, и ничего не сказал Еве. Я не знал, как дудеть на этом звучном инструменте. Сначала я неловко подносил его к губам, надувая щеки. Он не издал ни одного звука. Потом прикоснулся к нему губами с легким дуновеньем дыхания, и вот слабо зазвучала тонкая нотка, резкая и грустная, как крик раненого птенчика. Нет, нет, это еще не мелодия, это еще не искусство! Я водил губами от ветки к ветке, пробуя другие звуки, извлекая их из глубины моей груди сначала очень слабо, потом все с большим жаром.

О, летний ветер, ветер твой наивный, терпеливый музыкант и твой соревнователь! И я настойчиво старался извлечь из этих скриплых, как зеленый плод, дудок чистый звук. То было мне досадно, то я чувствовал себя счастливым. Шумели ветви деревьев, ворковал ручей, а я никак не мог заставить мою флейту издавать отчетливые звуки, кроме грубого и резкого свиста. Вдруг золотистый дрозд просвистал свои четыре радостные и сочные ноты. О, как я был ничтожен рядом с тобою, прекрасная, чудесная птица! Я слушал, как падали звуки, подобные жемчужинам, в пустую, металлическую чашу. Я не смел пригубить моих дудок. Дрозд отлетел еще немного дальше и снова запел. Я побежал за ними умолял:

— Дрозд, милый золотистый дрозд, не улетай, прошу тебя!

Но он перелетал с дерева на дерево, а я бежал все дальше, внимая ему и следуя за ним с моими полыми ветвями.

— О, дрозд, насмешливый дрозд!

Из леса раздался взрыв смеха. Если бы я только мог похитить у тебя одну из нот, другие сами бы возникли. Я снова дунул в мою свирель, подбирая тон. Птица свистала, и тот час же за нею начинал я. Под конец золотистый дрозд упорхнул совсем. Но, я все ещё слышал в себе его песню. Я упрямо добивался звуков в течение целых часов, и, наконец, ноты пришли. Я вернулся к жилищу в восторге и гордый.

И промолвил Еве:

— Послушай мою песню.

И с дудками у губ я был, как герой, ставший пастушком. Но — увы, — я арию опять забыл. Я пронзительно свистал на этом грубом инструменте.

— О, это вскрики грустной синицы зимой.

— Нет, Ева, уверяю тебя, это дрозд, который там, в лесу.

А она засмеялась, как птичка.

Целыми днями я упражнялся в игре. Мы вместе уходили в лес, и звуки теперь лились, ясные и легкие. Передо мной Ева танцевала. Гибко колебались ее бедра. Медленно угасал краткий и прозрачный день. Вечер стелился над полосами розовых фиалок, когда мы подходили к дому.

— Не затворяй двери, моя милая, пусть войдет к нам прекрасная звездная ночь. Она присядет у окошка и серебряным шелком месяца соткет счастливые грезы над нашим сном.

Это было однажды утром возле ручья, на том берегу, где когда-то я провел с моим обнаженным сердцем столько мучительных дней. Я стоял там, поджидая Еву, склонившись над течением воды. Замер шелест ветвей. Я понял, что шла она немою поступью, чтобы меня застать врасплох. Я не поднял головы, губы мои овевались струйкой серебряной пены.

«О, — думал я, — вот ее лицо отразится сейчас в воде и, испив глоток этой воды, я почувствую, что выпил жизнь с ее уст».

Как дитя, готовился я к этой сладостной игре. Она подошла потихоньку, а я стоял неподвижно в ожидании, когда ее лицо отразится рядом с моим в ручье. Но вдруг поток воды, казалось, заиграл всеми красками зари, и Ева в подвижном зеркале струй стояла нагая, как юная супруга Эдема. О, чудо! Утро мира! Ева скинула свою одежду и предстала передо мной со своим румяным телом, смеясь мне в отражении воды, как будто выходила, полная свежести, из рук природы. Я касался устьем рта ее озаренного блеском тела. Она слилась вдали с потоком, словно снопы разбросанных роз и азалий. О, Ева, — ты ли это, или ты лишь воздушный и лучезарный призрак. Я — осиротевший Адам, я — смиренный и грустный человек с пустыми, бессильными над рекой руками.