Густав Мейринк - Голем

Сначала доктор Савиоли пытался успокоить меня, убеждая, что жалкий старьевщик Аарон Вассертрум в худшем случае способен на мелкий шантаж или что-то подобное, но всякий раз при упоминании имени Вассертрума у него белели губы. Я чувствую, доктор Савиоли что-то скрывает, чтобы не тревожить меня, скрывает нечто ужасное, что ему или мне может стоить жизни.

А после я узнала, что он так старательно пытался скрыть: старьевщик неоднократно наведывался в его квартиру по ночам! Я знаю это, чувствую каждой клеточкой, происходит нечто такое, отчего вокруг нас медленно затягивается петля. Что этому душегубу от нас нужно? Почему доктор Савиоли не в силах справиться с ним? Нет, нет, я больше не могу спокойно на это смотреть. Мне надо что-то придумать. Что-нибудь, иначе можно сойти с ума…

Я пытался успокоить ее, но она прервала меня на полуслове:

— А в последние дни злой дух, угрожающий задушить меня, все время принимает зримые формы. Доктор Савиоли внезапно занемог — мне нельзя навестить его, если я не хочу огласки, чтобы знали о моей любви к нему. Он лежит в горячке, и единственное, о чем можно было узнать, это то, что он в бреду воображает, что его преследует чудовище с заячьей губой — Аарон Вассертрум!

Я знаю, доктору Савиоли не откажешь в мужестве, но тем ужаснее — можете себе представить? — это действует на меня, когда я вижу, что он бессилен теперь перед опасностью, и я ее сама чувствую словно зловещее приближение грозного ангела смерти.

Вы скажете, я трусиха и почему бы мне открыто не признаться, если я так люблю его, и не поступиться всем — богатством, честью, репутацией и прочим, но… — она буквально закричала так громко, что долгое эхо отразилось от хоров, — я не могу! У меня же ребенок, белокурая крошечная девчушка! Я не могу расстаться с ней! Думаете, мой муж отдаст ее мне?! Вот, вот, возьмите, мастер Пернат, — не помня себя от отчаяния, она рывком раскрыла сумочку, набитую до отказа жемчужными низками и драгоценностями, — и отнесите палачу. Знаю, он жаден и заберет у меня все до последнего, но пусть только не трогает моего ребенка. Ведь правда, он будет молчать? Ну скажите же, ради Христа, хоть словечко, что поможете мне!

Мне с трудом удалось более или менее успокоить обезумевшую от горя женщину и усадить на скамью. Разговаривая с нею под влиянием минуты, я произносил путаные, бессвязные фразы.

Мысли вихрились в моем мозгу, и я сам едва мог понять, что говорю: они мчались одна за другой — фантастические идеи — и погибали, едва успев появиться на свет.

В рассеянности я остановил взгляд на раскрашенной статуе инока в стенной нише. Я продолжал говорить и говорить. Исподволь очертания статуи изменились, ряса превратилась в поношенное пальто с высоко поднятым воротником, а наружу выглядывало юношеское лицо со впалыми щеками и чахоточным румянцем.

Прежде чем видение дошло до моего сознания, инок снова стоял на своем месте. Я слышал стук своего сердца.

Бедная женщина оперлась на мою руку и беззвучно рыдала.

Я передал ей часть своей бодрости, обретенной мною в тот час, когда читал письмо, и теперь ко мне снова вернулись силы, и я увидел, как женщина постепенно приходила в себя.

— Я скажу, почему обратилась именно к вам, мастер Пернат, — снова начала она чуть слышно после долгого молчания. — Вы обронили всего несколько слов мимоходом, но я не могла их забыть многие годы. Многие годы.

Кровь застыла в моих жилах.

— Вы прощались со мной — не помню, зачем и почему, я же была еще ребенком, и вы сказали с такой искренностью и с такой печалью: «Прошлого не вернуть. Но вспомните обо мне, если когда-нибудь в жизни вы не будете знать, что делать. Быть может, Бог даст, мне можно будет помочь вам». Я тогда отвернулась и тут же бросила свой мячик в фонтан, чтобы вы не заметили моих слез. А потом решила подарить вам коралловое сердечко, которое я носила на шее на шелковой ленточке. Но мне стало стыдно, я боялась показаться смешной…

Память!

Ледяные пальцы столбняка сдавили мне горло. Мерцающий блеск тоски, точно из позабытой далекой отчизны, коснулся моих глаз — внезапно и пугающе. Маленькая девочка в белом платьице на тенистой лужайке дворцового парка, окаймленного столетними вязами. Я снова отчетливо увидел это перед собой.

Должно быть, я побледнел; а заметил я это по торопливости, с какой она продолжала:

— Я ведь знаю, ваши слова были сказаны под настроением, с каким вы прощались со мной, но они часто утешали меня — и я вам благодарна за это.