Густав Мейринк - Голем

На пороге сразу возникает комиссар уголовной полиции в мундире. Он простирает руки в стороны, чтобы никто не ускользнул. За его спиной стоит полицейский.

— Значит, все-таки пляшете? Плюете на указы? Я прикончу вашу разлюли-малину. Хозяин, со мной! Остальные — в участок, живо!

Это звучит как приказ.

Увалень не произносит ни единого слова, но злорадная ухмылка не сходит с его лица.

Она только становится упрямее.

Гармоника захлебнулась, издавая свистящие звуки.

Смолкает испуганно и арфа.

Внезапно все лица повертываются в одну сторону — все выжидающе смотрят на подмостки.

И тогда представительная фигура в черном фраке шагает с подмостков в зал через две ступеньки и не спеша направляется к комиссару.

Глаза полицейского зачарованно смотрят на лакированные ботинки аристократа.

Кавалер остановился в метре от комиссара, ленивым взглядом окинул его с головы до ног и снова воззрился на его физиономию.

Прочие молодые аристократы на подмостках облокотились на перила балюстрады и прыскают от смеха в свои шелковые носовые платки.

Драгунский капитан, втиснув в глаз золотую монету, выплевывает окурок на голову стоящей внизу девицы.

Побледневший комиссар надолго вперил свой взгляд в жемчужную булавку на груди аристократа.

Он не в силах выдержать равнодушных глаз на этом гладко выбритом каменном лице с крючковатым носом.

Это лишает его душевного равновесия. Просто уничтожает.

Мертвая тишина становится невыносимой.

— Точно статуя рыцаря, покоящегося со сложенными руками в каменной гробнице готического храма, — шепчет Фрисляндер, взглянув на кавалера.

Аристократ первым нарушает молчание:

— Э-э, гм… — Он передразнивает кабатчика: — Д'я-а, д'я-а, какой льюди, сразу видно…

Громкое улюлюканье потрясает зал так, что дребезжат стаканы. Схватясь за животы, бродяги заходятся от хохота. Одна бутылка летит в стену и разбивается вдребезги. Увалень кабатчик благоговейно блеет:

— Его превосходительство светлейший князь Ферри Атенштедт…

Князь протянул комиссару полиции визитную карточку. Получив ее, бедняга берет под козырек и, сдвинув пятки, щелкает каблуками.

Снова наступает тишина. Толпа бродяг, затаив дыхание, ждет, что будет дальше.

Кавалер снова произносит:

— Дамы и господа, которых вы здесь лицезрите всех вместе, э-э, мои дорогие гости. — Его светлость небрежным жестом показывает на сборище оборванцев. — Желаете, господин комиссар, э-э, быть представленным?

Комиссар с деланным смехом отказывается, что-то лепечет смущенно о «проклятом служебном долге» и, собравшись с духом, наконец отвечает:

— Вижу, у вас все в порядке.

Драгунский капитан оживляется — он спешит к дамской шляпе со страусовыми перьями и в тот же миг под ликующие возгласы молодых аристократов за руку вытаскивает в зал Розину.

Девушку шатает от выпитого вина, глаза ее закрыты. Огромная роскошная шляпа съезжает набекрень, на Розине ничего нет, кроме длинных розовых чулок и — мужского фрака, надетого прямо на голое тело.

Взмах рукой, и в бешеном темпе грохочет музыка — «три-та-та, три-та-та» — и сметает клокочущий вой, издаваемый у другой стены Яромиром, увидевшим Розину.

Мы собираемся уходить. Цвак зовет кельнершу.

Его голос тонет в общем гвалте.

Словно в опиумном дурмане передо мной возникают фантастические сцены.

Капитан обнимает полуголую Розину и медленно кружит ее в танце.

Толпа почтительно расступилась.

Затем по скамьям шелестит: «Лойзичек, Лойзичек», шеи вытягиваются, к танцующей паре присоединяется вторая, еще более странная. Парень в розовом трико, похожий на женщину, с длинными до плеч белокурыми волосами, с накрашенными, как у проститутки, губами и лицом, потупясь в кокетливом смущении, томно льнет к груди князя Атенштедта.

Арфа исторгает сладкие звуки вальса.

Дикое отвращение к жизни сдавливает мне горло.

Мой взгляд в испуге натыкается на дверь — отвернувшись от всех, чтобы ничего не видеть, там стоит комиссар и торопливо перешептывается с полицейским, что-то прячущим за спиной. Похоже, звякают наручники.

Оба посматривают на рябого Лойзу, на секунду пытающегося скрыться, а затем застывающего на месте в столбняке с бледным и искаженным от страха лицом.

Тут же в моей памяти вспыхивает и гаснет картина: Прокоп наклоняется, прислушиваясь, над водостоком, как я это видел час назад, и из-под земли доносится пронзительный предсмертный вопль.