Густав Мейринк - Голем

— Невероятно, — в задумчивости пробормотал Прокоп. Казалось, и Фрисляндер тоже весь погрузился в свои мысли.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла старуха, приносившая мне вечерами воду и все, в чем я обычно нуждался. Она поставила на пол глиняный кувшин и молча ушла.

Мы подняли глаза и увидели, как в комнате все ожило, но еще долго никто не произносил ни слова.

Как будто в дверь вместе со старухой проскользнуло новое настроение, к которому надо было только привыкнуть.

— Вот! Рыжая Розина, у нее тоже такое лицо, от него никак нельзя отделаться и наталкиваешься на него во всех углах и закоулках, — вдруг совершенно неожиданно произнес Цвак. — Эту неподвижную оскаленную ухмылку я знаю всю жизнь. Сначала у бабки, потом у матери! И неизменно то же самое лицо, вплоть до каждой черточки! То же самое имя Розина. И вечно одна воскресает в другой.

— Разве Розина не дочь Аарона Вассертрума? — спросил я.

— Ходят такие слухи, — ответил Цвак. — Но у Аарона Вассертрума хватает сыновей и дочерей, о которых ничего не известно. Как неизвестно, кто отец матери Розины и что с нею сталось. В пятнадцать лет она родила ребенка и с тех пор как в воду канула. Ее исчезновение приурочили к убийству, происшедшему из-за нее в этом доме.

Она тогда, как нынче ее дочь, заводила шашни с юнцами. Один из них еще жив — я частенько встречаю его, — только вот имя запамятовал. Другие вскоре умерли, думаю, она их всех свела в могилу до срока. Вообще-то из тех времен мне памятны только отрывочные эпизоды, сохранившиеся в душе словно поблекшие картины. Так, в то время появился один недоумок, шлявшийся ночами из кабака в кабак, за пару монет он вырезал посетителям из черной бумаги силуэты. А когда напивался в стельку, впадал в неописуемую тоску и беспрестанно сквозь слезы и рыдания вырезал один и тот же тонкий девичий профиль, пока не изводил всю бумагу.

По причинам, давным-давно мною забытым, он еще мальчишкой влюбился в какую-то Розину, пожалуй, бабку теперешней Розины. Он так горячо ее любил, что из-за этой любви повредил себе чердак.

Когда я возвращаюсь в прошлое, то никого другого не могу вспомнить, кроме бабки теперешней Розины.

Цвак умолк и откинулся назад.

Я понимал, что рок в этом доме блуждает по кругу и возвращается к исходной точке. И перед моим взором возникла ужасная картина, свидетелем которой я однажды был, — кошка с разбитым черепом, шатаясь, ходила по кругу.

— А теперь пора браться за голову, — вдруг услышал я звучный голос художника Фрисляндера.

И он вытащил из кармана круглый чурбак и принялся за резьбу.

Мои веки словно налились свинцом от усталости, и я передвинул свое кресло туда, где было потемнее.

В чугунке бурлила вода для пунша, Иешуа Прокоп снова наполнил стаканы. В закрытое окно едва-едва доносились звуки музыки; порою они совсем смолкали, затем снова были чуть слышны, как будто ветер по дороге то терял их, то подхватывал в переулке и подбрасывал к нашему окну.

— Разве вам не хочется чокнуться и выпить с нами? — спросил меня после паузы музыкант.

Но я не ответил, мне лень было даже пальцем шевельнуть, я настолько обессилел, что у меня и в мыслях не было ворочать еще и языком.

Я думал, что сплю, таким всеобъемлющим был душевный покой, овладевший мною. И мне приходилось смотреть вприщур на сверкающий резак Фрисляндера, без устали работавшего по дереву и вырезавшего мелкие стружки, чтобы удостовериться, что я все это вижу наяву.

Из далекой дали до меня доносилось бормотание Цвака, он снова рассказывал всякие диковинные истории про марионеток и замысловатые сказки, придуманные им для кукольного театра.

Речь шла и о докторе Савиоли и о благородной даме, супруге аристократа, тайно посещавшей его в угловой студии.

И снова перед моим мысленным взором всплывало злорадное и торжествующее лицо Аарона Вассертрума.

Хотя я не мог сообщить Цваку, что тогда произошло, думалось мне — в данном случае я не это считал для себя ценным и важным. На самом деле я знал, что, попытайся я заговорить, у меня на это не хватило бы сил.

Вдруг троица за столом уставилась на меня, и Прокоп произнес довольно громко: «Он заснул», так громко, как будто спрашивал.

Они продолжали беседу приглушенными голосами, и до меня дошло, что говорили обо мне.

Резак Фрисляндера плясал во все стороны и лезвием ловил свет, падающий от лампы, и отраженный луч слепил мне глаза.

Под сурдинку было произнесено слово «сумасшедший», и я прислушался к круговой беседе.