Шарль де Костер - Свадебное путешествие

Но графиня бросилась на колени.

— Поль, — заговорила она хрипло, — Поль, прости меня. Увы! Всегда мы во всем виноваты — мы, несчастные женщины, стоит нам только полюбить. Сколько раз я готова была прийти и средь бела дня вырвать тебя из ее рук. Я тебя хочу, слышишь, Поль, я хочу тебя! Ты был со мной зол и жесток. Ты взял меня и не отдавал никому, а потом бросил как легкомысленную пустышку, только потому, что я написала другому письмо о разрыве с ним. Тебе бы хотелось, чтобы еще до того, как встретить тебя, я — молодая, красивая, утонченная вдова, и к тому же сама это знаю, — чтобы я никому не позволяла любить себя. Не смотри так, я существо не презренное, а несчастное. Да, очень несчастное! Тот же самый рок толкнул меня в твои объятия. Поль, да разве любить тебя — это преступление?

— Если любишь, скажи, где она! — отвечал доктор. — Прошу, умоляю тебя. Поднимись, скажи, не надо ползать по ковру, это унизительно для меня так же, как и для тебя… Мадам, мадам… Амели, скажи, где найти Маргериту?

— Не скажу тебе, нет. Она там же, где Розье. Ищи.

— Я заставлю тебя говорить, — произнес доктор, наступая на нее.

— Заставишь меня? Ты посмеешь меня ударить? А хочешь, так и убить? Каков поступок — убить женщину, больше того — даму из высшего света. Где ты зароешь мой труп? А то, чего доброго, еще и прольешь слезу, предавая такое юное и прекрасное тело червям. Да бей же, ну, убей меня, Поль!.. Я люблю тебя!

— Скажи мне, где она, прошу тебя, — скажи, и я все прощу, Амели.

— Как это ты сказал: «Амели»! Ты не забыл мое имя. Ах! Любить-то ты ее любишь, а вот найти не можешь, неспособен почувствовать, где она может быть, и ноги сами собой не несут тебя в тот дом, где она скрылась. Да где тебе знать, как ищут за целый лье, за сотню лье, точно намагниченная иголка стремится слиться с полюсом своей любви. И ты, ты называешь это любовью! До чего же мы дошли!

— Говори теперь же, теперь, где ты спрятала Маргериту? Твоя жизнь в опасности.

— А так даже и лучше, ничего тебе не скажу. Я тоже люблю тебя такого, жестокого и надменного. Сожми кулаки, ударь меня в лицо! Растопчи всю меня ногами, раздави мне грудь ударами башмаков! Поверь, о большем я и не прошу. Чего ты ждешь? Чтобы я заговорила? Я буду немее, чем эта стена.

Маргерита открыла двери. Графиня в изумлении попятилась назад, совершенно ошеломленная.

— Стена расступилась, Поль мой, муж мой, — сказала воскресшая, кидаясь мужу на шею. — Как ты добр, что не сомневался во мне. Знаешь, где я была? Ходила к каналу топиться. Я подумала, что ты не любишь меня больше. Совсем голову потеряла, это плохо, знаю; это у меня в глазах помутилось, что поверила я в злые наветы. Мне и доказательства дали, и письмо, и цветы, и браслет. Вот ведь две паучихи, соткали паутину, чтоб меня в нее загнать — меня-то, никому никогда обиды не причинившей. А вот ты любишь меня, я и счастлива. Я не умею злиться, даже на вас, — сказала Маргерита, повернувшись к графине. — Возьмите вашу шаль и вашу шляпку и всего хорошего, мадам, не разлучайте больше тех, кто любит друг друга. Еще чуть-чуть, и меня бы из-за вас привезли сюда мертвую. Я прощаю вас.

Графиня силилась сохранить приличную мину, но чувствовала себя смешной, заносчивой кривлякой. Ею овладевали гнев, стыд и страх. Да, и страх тоже, ибо Маргерита оказалась выше, сильней ее. Сколько железной, стальной силы таилось под пышной округлостью ее пухленьких рук и восхитительных плеч, в ее прекрасном лице, смутно белевшем во тьме дверного проема, в бледных и сжатых губах, в бурно раздувавшихся ноздрях, в черных грозных очах, устремленных на ее врагиню, которые, точно глаза тигрицы, что вот-вот прыгнет на вызвавшую ее ревность самку, вспыхивали гневливым огнем. Девушка из народа, верная дочь своей среды, искала оружие — канделябр или бронзовую статуэтку, чтобы нанести сопернице удар.

Графиня вышла.

Тогда Маргерита рухнула в кресло, дрожа всем телом. Переводя дух, она несколько раз глухо застонала. Потом вдруг, разрыдавшись, устремила на Поля взгляд, полный такой доброты, выражавший такое неподдельное счастье вновь обрести его, что ему, несчастному, почудилось, будто рай слаще христианского раскрылся, дабы принять его. Потом она опять кинулась ему на шею.

Долго они стояли так вдвоем, предавшись грустному, нежному, милому, задумчивому восторгу, знаменующему окончание их больших скорбей.

Первым заговорил доктор.

— Ну вот, Маргерита, — сказал он, — расскажи мне теперь все, милое дитя, не поверившее, что любимо по-прежнему, безмолвно, без слез и жалоб решившее умереть. Расскажи мне все, дорогая моя красавица, для которой не хватит поцелуев, не хватит нежностей, любовь моя. Говори, а я буду слушать, долго, бесконечно долго, твой милый голос.