Павел Вежинов - Барьер

Впрочем, как я теперь сам понимаю, говорил я довольно сбивчиво.

— Ничего странного, — спокойно сказала Юрукова. — Просто она прочитала ваши мысли. Сначала это и меня поражало, но потом я привыкла.

— И вы говорите, что здесь нет ничего странного? — удивленно посмотрел я на нее.

— Телепатия — не досужие выдумки… У Доротеи редко, но бывают поразительные догадки. Как знать, может, через несколько веков телепатия будет нормальной формой общения между людьми…

— Да, через несколько веков, возможно, — пробормотал я. — Но мы пока что живем в двадцатом веке… Да и вряд ли она знает, где эта Кастилия.

— Не относитесь к ней пренебрежительно, она много читает. Конечно, я еще не разрешаю ей читать романы, особенно хорошие. Но в остальном она хватается за все, что попадется, даже за мои медицинские книги. При своей удивительной памяти она знает некоторые вещи лучше многих моих коллег…

— Наверно, это не так уж трудно, — улыбнулся я.

Но моя собеседница словно не поняла намека.

— Притом память у нее не механическая, — продолжала она. — И интуиция отлично помогает ей там, где не хватает знаний или логики. Вообще Доротея очень интересная девушка. С характером…

Этого я уж никак не ожидал услышать.

— Мне она показалась очень робкой, — ответил я.

— Ну, нахальной ее не назовешь. Но если вы полагаете, что она слабая, то ошибаетесь. Она даже физически весьма вынослива. Ее сослуживцы удивляются, как легко она управляется с прессом.

— А где она работает?

— В мастерской. Штампует детали. Или что-то в этом роде. Работа как работа, но, мне думается, для нее не совсем подходящая. Слишком однообразная, не занимающая воображения. А оно у нее слишком живое, ему беспрерывно нужна пища. Его нужно чем-нибудь населить, но ни в коем случае не химерами. Вот поэтому я и хотела вас попросить… Вы человек со связями, не могли бы вы найти более подходящую для нее работу?

— Какую, например?

— Например, делать куклы. Или расписывать чашки, вазы, тарелки. У нее тонкий артистический вкус.

— Постараюсь, — ответил я. — Только не говорите пока ей. Не хочется ее огорчать, если ничего не выйдет.

— Она не огорчится. Ей сейчас все равно, где работать. И сколько получать. Для нее деньги просто бумажки. В житейских делах она очень непрактична.

— Ну, не совсем! В ту ночь она прекрасно сориентировалась в обстановке.

— Это скорее инстинкт. Там, где разум бессилен, природа мобилизует таинственные подспудные силы. Я часто наблюдала нечто подобное у моих пациентов. И как врач не могла найти этому объяснения.

Я ушел из клиники в полном смятении. Последние слова Юруковой тащились за мной по пятам, как надоедливые попрошайки. Думал, что отделаюсь от них в машине. Не удалось. Они устроились на заднем сиденье, продолжая изводить меня своими нелепыми вопросами и предположениями. Я включил радио на всю мощность. С тем же успехом. Если природа в самом деле так изобретательна, защищаясь, как утверждала доктор Юрукова, то в данном случае она избрала совершенно неведомые мне пути.

Прошла еще неделя. Единственным моим достижением за это время было то, что раз и навсегда из моего дома было изгнано одиночество. Я уже был не один. Доротея словно незримо жила во мне и рядом со мной, хотя и не как человек, даже не как воспоминание. Воспоминание было не из приятных, а и я старался отогнать его от себя. На его месте оставался какой-то осадок, смутное и тягостное, но все же живое чувство. Что это было за чувство? Трудно сказать. То ли горькой укоризны, то ли стыда за отсутствие чуткости. Я ловил себя на том, что мысленно веду бесконечные разговоры, но не с нею, а с самим собой. Пытался понять, что же произошло. Ничего не изменилось, кроме того, что я был не одинок. Доротея прогнала одиночество. Все было в порядке, если бы она сама не заняла его места. И если бы чувство одиночества не сменилось растерянностью.

Как-то ночью, ворочаясь без сна в постели, я силился припомнить ее лицо. И странное дело, я не мог себе представить четко и определенно ни одной черты. Казалось, если б я встретил ее на улице в другой одежде, то просто бы не узнал.

Нет, она не была безликой, этого про нее никак нельзя было сказать. Вот припоминаю — нос у нее длинноват, губы узкие и бледные, волосы прямые, как у Моны Лизы. И все же это не были определенные черты — лицо ее непрерывно менялось, точно поверхность реки, по которой то переливаются солнечные блики, то пробегают тени облаков. Оно словно отражало внешний мир, не выражая ничего своего, — наверно, в этой изменчивости и было заключено его непонятное очарование.