Садриддин Айни - Рабы

Сафар-Гулам ответил ему:

— Цыплят по осени считают. Осенью и увидим, каков колхозник выйдет из Хамдама. Хорошо сделать одно дело — это еще не означает, что человек стал хорошим колхозником. Колхозник должен с весны до осени и с осени до сева работать ровно, исправно, добросовестно, какое бы дело ни выпало на его долю. Вот если везде, куда его поставит колхоз, Хамдам будет хорошо работать, тогда только мы скажем — «хороший колхозник».

«Ха! — удивился Хамдам. — Я еще до осени должен работать, чтоб стать хорошим колхозником!»

Музыканты снова заиграли, заглушив разговоры.

Хамдам отошел от дерева и ушел в темноту.

«Пока Хасан Эргаш здесь, пойду-ка я разыщу Кутбийю. Надо ей рассказать о моих успехах. Пусть они подсчитывают свои достижения, а мы подсчитаем свои».

Он шел в темноте, вдоль стен, вслушиваясь в безмолвие деревенской ночи, шел так, чтоб никто не встретился ему.

На краю деревни Хамдам-форма подошел к крайнему дому.

Зашел со стороны степи и тихонько царапнул ногтем о стекло занавешенного окна.

Изнутри комнаты ему ответили таким же звуком. И занавеска приподнялась.

Хамдам пальцем написал на стекле, слегка запыленном степным ветром: «Я».

Занавеска опустилась, и через некоторое время в комнате женский голос сказал:

— Бабушка! Я схожу за Хасаном-джаном [145] Стр. 361. Джан — буквально «душа»; ласкательная приставка к имени. в красную чайхану. Он что-то долго не идет.

По улице протекал ручей, обсаженный старыми раскидистыми шелковицами. От их больших густых ветвей ночная тьма казалась еще чернее.

Хамдам перебежал дорогу, перепрыгнул ручей и остановился на другой стороне улицы, на тропинке между ручьем и стеной.

Ночь была тиха, спокойна. Деревня безмолвна. Ни ветерка, ни шелеста. Лишь сердце Хамдама тревожно и громко билось.

Наконец скрипнула калитка.

Хамдам услышал легкие, быстрые шаги.

Прошелестел шелк платья.

Хамдам сказал:

— Я!

Она остановилась.

— Где ты?

— Здесь, под деревом.

— Где тут через ручей перейти? Ничего не вижу.

— Вот он, мостик! — сказал он, подняв руку. — Теперь вижу.

И она вошла в непроглядную тьму под дерево.

— Кутбийа, моя дорогая!

Приблизив свое лицо к лицу Хамдама, Кутбийа зашептала:

— Пусти. Он может увидеть!

— А ты его еще любишь? Еще послушна ему?

— Я и тогда его не любила, и теперь не люблю. Но пока с ним не разойдусь, должна быть послушной, иначе провалится все дело. Садись! Время идет. Он скоро вернется.

Хамдам сел под дерево, обняв Кутбийю. Она прижалась к нему.

Приглаживая ее волосы, выбившиеся из-под шелкового платка, Хамдам говорил:

— У тебя комнаты с окнами и печками, железная кровать с пружинами, платья из бухарских шелков, шелковые платки и шали, шелковые чулки и лаковые туфельки, и всего этого у тебя с каждым днем становится больше. И твои стройные ножки хотят хорошо обуваться. Твои черные волосы привыкли к шелковым платкам, твое шелковое чело… О Кутбийа! У меня темнеет в глазах. Сердце разрывается: разве ты бросишь все это?

— Успокойся. Ну! Успокойся! Всем этим можно соблазнить рабыню. У кого не было ничего, тому это соблазнительно. А я — дочь Уруна-бая. У отца в доме двенадцать комнат. Чем соблазнит меня этот русский дом, эти шелковые платья? В отцовском доме я носила платья, шитые золотом.

— Чем же Хасан тебя соблазнил?

— Когда настало тяжелое время, я решила спасти своих. Решила выйти за партийца или за комсомольца. Простодушнее всех мне показался Хасан. Я и завлекла его.

Кутбийа вздохнула.

— А вышло, что не он попался, а ты попалась сама.

— Да. Верно. Он сказал: мне твое социальное положение не подходит. Тогда я, с согласия родителей, ушла от них к тетке. И спросила Хасана: «Теперь подходит?» Он ответил: «Если дашь слово начисто и во всем с ними порвать, тогда подойдет». Я пообещала. Я думала, что, когда мы положим головы на одну подушку, он станет сговорчивей.

— И что же?

— Откуда ж мне было знать, что его сердце не простодушно, а твердо, как камень? Как камень! Крепче камня!

Она помолчала. Хамдам слушал напряженно, а сердце его опять билось громко и тяжело.

— Я выказала ему любовь. Он тоже. Даже горячее, чем я. Но чем больше я притворялась влюбленной, тем сильнее и сердечней раскрывал он свою любовь.

— А если любовь его сердечна, что же он хорошего сделал для твоей семьи?

— Как бы он ни любил, как бы горяч ни был его порыв, стоило мне заговорить о своем отце, он мгновенно бледнел от такой злобы, что, если я тянулась к нему, он отбрасывал прочь мои руки, отталкивал меня и вставал: «Наша любовь только до этого разговора. Ты дала слово об этом не говорить. Нарушишь свое слово, и я свое нарушу. Не пеняй на меня». И опять нужно было немало сил, чтоб его успокоить, чтоб его оставить с собой, чтоб он не уходил. Так и не смогла ничего добиться. Он из железа. Его не перемелешь, словами не прошибешь. Лживыми ласками не проймешь.