Елена Арсеньева - Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)

Однажды, впрочем, императору повезло. На столе Александра он нашел раскрытую книгу. Это была трагедия Вольтера «Брут», раскрытая на странице, где находился следующий стих: «Rome est libre, il suffit, rendrons grвces aux dieux!» [14] Рим свободен, довольно, возблагодарим богов! (франц.)

Молча воротясь к себе, Павел поручил Кутайсову отнести к сыну «Историю Петра Великого», раскрытую на той странице, где находился рассказ о смерти царевича Алексея…

Вообще-то вся царская семья всегда желала, чтобы Павла кто-нибудь сверг. Даже преданный Павлу граф Федор Ростопчин цинично писал в то время: «Великий князь Александр ненавидит отца, великий князь Константин его боится; дочери, воспитанные матерью, смотрят на него с отвращением, и все это улыбается и желало бы видеть его обращенным во прах».

Александр мечтал, чтобы «безумный тиран» перестал царствовать и мучить всех, начиная с самых близких ему людей. Каким образом достичь этого? Сын не знал и не хотел знать. Он предпочитал вздыхать и молча страдать. Образ мыслей его был неуловим, сердце непроницаемо. Павел считал его кротость слабохарактерностью, а сдержанность – лицемерием, в чем он, впрочем, не слишком оказался далек от истины. Однако имелись люди, которым необходим был другой Александр: сильный и решительный, во всяком случае, переставший колебаться в выборе между камерой в Петропавловской крепости, а то и эшафотом, с одной стороны, и троном Российской империи – с другой. Уже более года в недрах придворного общества вызревал заговор по свержению Павла с престола.

Самое удивительное в задуманном предприятии было то, что человек, ради которого оно планировалось, ради которого заговорщики готовы были расстаться с головами, изо всех сил делал вид, что знать ни о чем таком не знает, что никакого комплота вовсе не существует! Создавалось впечатление, что великого князя хотят посадить на трон силком.

Но времени на колебания у него больше не оставалось. Знамя победы не может стоять зачехленным в углу – оно должно развеваться перед полками! И если нет ветра, чтобы заставить его вольно реять, значит, знаменосец обязан размахивать им, дабы создать иллюзию победного шествия.

Роль знаменосца в данном случае сыграл граф фон дер Пален.

Петр Алексеевич Пален, военный губернатор Санкт-Петербурга, человек на редкость холодного темперамента, расчетливый, умный, обаятельный, хитрый, мудрый, вероломный и в то же время умеющий быть беззаветно преданным неким понятным только ему идеалам, понимал (или ему казалось, что он понимает) те причины, которые заставляли Александра колебаться и отмалчиваться в ответ на все сделанные ему намеки. Однако он не собирался оставлять великого князя в покое и ждал только удобного случая, чтобы им воспользоваться. Случай все не шел…

Тогда Пален решил рискнуть так, как умел делать только он один – он, кого его же земляки-курляндцы называли pfiffig – хитрый, лукавый. Конечно, pfiffig, конечно… Только во имя чего? Пален ничего не потерял при Павле, карьера его была стремительна, он сосредоточил в своих руках высшие посты в государстве, власть его почти не ограничена. Пален принадлежал к тому редкому типу царедворца, который служил не императору, а империи, не царю, а царству, не государю, а государству. Он служил великой, могучей, непобедимой, православной Российской империи. Ее международному престижу, ее прошлому и будущему! А человек, руководивший сейчас империей, делал все, чтобы уничтожить идеалы Палена, вдребезги разбить их. Вот почему Пален был готов не только к перевороту, но и к цареубийству. Вот почему не боялся рискованных шагов. «Бог надоумил меня», – скажет он потом. Да, возможно, он являлся единственным человеком, которого в ту пору Бог воистину не оставил!

Это произошло 9 марта. Придя, по обыкновению, к императору рано утром, в семь часов, Петр Алексеевич застал Павла очень озабоченным и не просто серьезным, но даже мрачным. Император стоял под дверью и, едва министр зашел, захлопнул за ним дверь и шел к столу за его спиной. Пален насторожился, однако остался внешне спокоен. Тем временем Павел забежал вперед и несколько мгновений разглядывал своего министра с новым, подозрительным, изучающим выражением. Потом выпалил:

– Вы были в Петербурге в 1762 году?

– Да, государь, – кивнул Пален, начиная понимать, куда ветер дует, и придавая лицу своему выражение истинного pfiffig’а: самое что ни на есть непонимающее. – Но что вы хотите сказать, ваше величество?