Елена Арсеньева - Дамы плаща и кинжала (новеллы)

Поскольку курсив принадлежит Анне де Пальме, можно лишь умилиться тому, что «вечно женственное» вдруг — лучше поздно, чем никогда! — начало в ней брать верх над той раздевулей или размужичьем, коих она изображала из себя прежде.

Неужто и впрямь лишь изображала?… Вот это самопожертвование во имя Родины!

Увы, историография не предоставила нам возможности узнать, использовала ли Анна де Пальме свои уникальные таланты во славу правления Александра так же, как она это делала во славу правления его августейшей бабки. Не сохранилось никаких документов на сей счет. Известно лишь, что куратором Анны де Пальме был сначала назначен тот же Толстой, который ее до крайности раздражал тем, что видел в «даме-невидимке» обычную, пусть и несколько засидевшуюся в девках, барышню, которой элементарно мужика нужно испробовать, чтобы перестать придуриваться и задирать нос. Толстого Анна только что не ненавидела и называла его не иначе, как господином Кастрюлькиным, пустым человеком и этой Сатирою .

Наконец Анна де Пальме нажаловалась на Толстого государю, который определил ее под присмотр мудрого Александра Николаевича Голицына, который в то время служил прокурором в Священном синоде. Тот почтительно спросил у Анны, когда ему являться к ней.

«Два раза, — отвечала я ему, — в середу и в субботу прошу вас навещать меня».

Ну, видимо, у Анны де Пальме было море материала для донесений, коли она вынудила прокурора Синода хаживать к себе дважды в неделю, словно заурядного постильона . Очень может статься, что именно Голицын и не оставил впоследствии ни разъединого клочка от ее многочисленных трудов. А может быть, до них добрался кто другой…

Во всяком случае, увы, нет возможности выяснить, ради чего же «государь повелел сему князю в 1807 году, когда отправился за границу, все им от меня полученные конверты отправлять к его императорскому величеству с особенным Эстафетом . Следственно, кто из сего не заключит, что «государь находил труды мои полезными; и сам князь в разговоре со мною сказал мне, что государь крайне жалеет, что я не родилась мущиною ; а читая однажды одну из моих бумаг князю, то сей с восхищением сказал, что ничего не может доказать непременную пользу государства».

Но в данном случае нам ничего не остается, как поверить на слово Анне де Пальме — этой загадочной «даме-невидимке» при трех русских государях.

— Да что они там? — сердито спросил Александр Николаевич. — Все собрались, давно ждут!

— Их высочества беседуют с ее величеством, — пожал плечами Адлерберг, министр двора и старинный друг императора.

Он посмотрел на эти сошедшиеся к переносице брови и неприметно усмехнулся. Государь порою бывает нетерпелив, как влюбленный мальчишка. Уж, казалось бы, теперь, когда он поселил свою ненаглядную Екатерину Долгорукую, ныне получившую титул княгини Юрьевской, в Зимнем дворце (между прочим, над покоями императрицы, что, мягко говоря, бестактно, однако бестактность сия обсуждается только шепотком и только в кулуарах, ибо, что дозволено Юпитеру… а Юпитеру дозволено все!), когда может увидеть ее в любую минуту, он должен бы с бо?льшим терпением переносить такие обязательные ситуации, как парадный ужин. Однако нынче государь что-то избыточно нервничает. За стол собирались садиться ровно в шесть, однако задержались: на десять минут опоздал поезд, на котором приехали в Петербург светлейший князь Александр Баттенберг с сыном Александром — брат и племянник императрицы Марии Александровны, прибывшие в честь двадцатипятилетия правления Александра II. Поскольку ее величество нездорова, почти не покидает своих покоев, высокие гости зашли навестить ее перед застольем. Задерживаются всего на каких-то двадцать минут, а государь уже…

Александр Николаевич порывисто вскочил и сделал шаг к двери:

— Право, это не…

Адлербергу так и не привелось узнать, какое слово собирался проговорить император: «несносно», «невыносимо», «нестерпимо», «невозможно», «невежливо», «несусветно», «несуразно», «немыслимо» и т. д. и т. п. Громадная стена, отделявшая зал, соседний со спальней Марии Александровны, от столовой, вдруг пошатнулась и стала валиться. Из окон со звоном посыпались на пол стекла, люстра мгновенно потухла, и в тот же миг раздался оглушительный грохот. Из пролома метнулось яркое, ослепляющее пламя, и столовая исчезла. Послышались гром падающих камней, балок, лязг железа, звон стекла, крики и стоны. Потом на мгновение все смолкло, но через минуту снизу, из образовавшейся бездны, уходившей в хаос, из наваленных деревянных балок и камней донеслись крики и стоны.