Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

Мамушке, конечно, были ведомы куда более действенные приемы: ворожея отстригала пряди волос анушикс, катала по ее телу яйцо, требовала, чтобы аревс высматривала будущее то в огне, то в вине, то в зеркале, ломала над ее головой нож Раймонда, собирала ее кровь, причитала, по семижды семь раз шептала старинные заговоры. Чтобы не сбиться в счете, с каждым нашептыванием откладывала заячью косточку, лягушачью лапку, шкурку змеи, воронье перо, кусок веревки повешенного, обрезанную плоть жиденка, прядь волос и прочие панацеи. Ничто не помогало, хотя Констанция загодя постилась, мыла волосы, одевалась во все чистое, покорно повторяла за Грануш слова приворотов, беспрекословно вставала, опускалась на колени или усердно высматривала что-нибудь многозначительное в огне, в зеркале и во снах. Проку в армянском волховании не оказалось ни малейшего, потому что ревность и обида сидели в душе, как червь в яблоке. Раймонд продолжал оставаться стылым и равнодушным.

– Плохое время, – утешала Грануш. – Надо ждать, пока не кончится ахекани, тяжелый месяц.

Но за тяжелым месяцем ахекани наступал еще более тяжкий месяц марери.

Напрасно Грануш, укладывая Констанцию, мешкала, суетилась, выбирала ей шемизу потоньше, попрозрачней, кружила по опочивальне, распихивала по углам какие-то таинственные мешочки.

– Грануш, что это? Опять амулеты твои никчемные?

– Какие амулеты, Господь с тобой, анушикс. Саше́ это, с лавандой душистой. Мужчинам ведь приятно, если чисто и пахнет хорошо…

Неужто чистая кружевная сорочка и душистые отдушки нужны тому, кто теперь брал ее тело грубо и жадно, как голодная собака заглатывает кусок мяса? Он больше не любовался ею, не ласкал с прежней нежностью, не говорил сладких слов. Вместо этого являлся на ее ложе после попойки в казармах в любой час ночи, наваливался невыносимой тяжестью, царапая ее кожу неопрятной щетиной и обдавая несвежим дыханием. Быстро удовлетворял свою похоть, поворачивался на другой бок и принимался пьяно храпеть. Как будто исчезла душа у человека, и осталось одно неприятное, бесчувственное, чужое тело инкуба.

От злости брызнули слезы:

– Тебя послушать, вся беда в том, что я недостаточно благоухаю! А волчица эта французская ему хорошо пахла, хоть и мылась только по большим праздникам! Да что ты понимаешь в этом, туны мнацац!

Щеки Грануш задрожали: сиротка, ради блага которой были отвергнуты все женихи – даже один весьма достойный франкский рыцарь! – теперь обозвала свою верную няньку «туны мнацац», то есть «оставленной дома», как никчемную старую деву? Да если бы Грануш годы назад могла бы предположить, что сердце ее обожаемой пупуш превратится в горький лимон, уж можно быть уверенной, что она – далеко не последняя невеста, не чужая царскому дому Мелитенов, между прочим! – заключила бы почетный брак и сегодня сидела бы в окружении любящих внуков, а не с этой бешеной, неблагодарной лисицей! Грануш поджала губы и вышла, качая головой. Не узнавала она свою Констанцию. Еще неизвестно, кого тут околдовали. Вот горе-то.

Констанция растерзала шемизу на мелкие клочки. Обида росла и вызревала в ненависть.

После Пасхи французский монарх посчитал, что совершил достаточно ради спасения собственной души и покинул землю Спасителя вместе с остатками своей армии, и Констанция перестала постоянно ждать неотвратимого несчастья – внезапного возвращения взбалмошной королевы. Необузданная Алиенор могла бы примчаться среди ночи, верхом, во главе крохотного отряда преданных вассалов. Раймонд распахнул бы ей ворота и принял, невзирая на последствия в этом мире и в следующем. Констанция представляла себе это, задыхалась от ярости, но удержаться от воображения непереносимых картин не могла. Ей нравилось раздирать свои раны, словно боль подтверждала, что она все еще жива. Да и не было у нее другого занятия.

В конце зимы, с упорством кружащей над медом мухи, на Антиохию двинулся византийский император Мануил, решив, что теперь, когда франки так ослабели, самое время присоединить княжество к Византии. О Мануиле сам Раймонд говорил, что он правитель исключительной мудрости и хитрости, а умные всегда пытаются воспользоваться результатами действий глупцов.

Раньше Констанция сделала бы все, чтобы поддержать князя, призвать ему на помощь все свои родственные и вассальные связи, ободрить советом и любовью, а теперь, наоборот, испытывала тайную радость при виде его мук и трудностей. Хуже всего было то, что ей даже не хотелось каяться в своих гадких чувствах, наоборот, они остались ее единственной усладой и наслаждением. Довольно она корила и обвиняла себя. Она ни в чем не виновна. Все случившееся с Пуатье являлось наказанием за его грехи, а в том, чтобы радоваться Господнему возмездию, не было ничего зазорного.