Евгений Федоров - Демидовы

Демидов притомился от чужого взгляда в его поместье, он беспокойно посматривал на офицера и недовольно думал: «Когда провалится к чертям незваный гость?»

Гость между тем собрался в обратный путь. В конторских книгах Урлих заметил фальшь: не вносил Демидов десятину железом государству. Подозрения эти подтверждала и черноглазка.

— Выкупите меня, господин Урлих, у вас холопкой быть приятнее; у Демидова страшно! — просила она.

В последний вечер девушка пришла стелить гостю постель и горько плакала.

— Убьет меня Демид! Ой, убьет! — пожаловалась она.

Он промолчал. Служанка степенно отошла к двери, почтительно поклонилась:

— Прощай, барин…

За дубовой дверью затихли ее шаги; Урлиху стало горько, он повалился лицом в пуховик и терзался всю ночь.

Для отъезда столичного офицера Демидов предоставил свою колымагу, обитую бархатом; два конных пристава охраняли Урлиха. Никита Никитич, важно одетый, сидел в кресле посреди двора, провожал гостя:

— Добрый путь господину офицеру. Кланяйтесь от меня царице-матушке, их неусыпными попечениями держатся наши заводишки.

Демидов посмотрел вслед колымаге и сказал сердито:

— Освободились от соглядатая…

На запрудье, на огородах, в синем сарафане стояла черноглазая служанка.

На дороге улеглась пыль; она вздохнула, и крупная слезинка покатилась по ее щеке…

После немалых трудностей добрался Урлих до Москвы. Дорогой донимали осенние дожди, проселки утопали в грязи, вздулись реки. Ломались колеса, рвались постромки, подолгу приходилось стоять у кузниц да в почтовых ямах. В Москве офицера поджидал приказ: Урлиху свыше давался совет пожить в Москве и не торопиться в Санкт-Питербурх. Урлих понял, что ослушание грозит опалой. Делать было нечего, офицер остановился в Замоскворечье у дальней родственницы. В Москве жизнь шла вяло, замоскворецкие улицы рано затихали; от разбойников и татей ворота и калитки запирались на крепкие запоры с заходом солнца. Родственница Урлиха была старая глухая дева; ей доходил восьмой десяток. От тоски господин Урлих неумеренно прикладывался к бутылям и жаловался старухе:

— В демидовском царстве народ живет по-каторжному. Демидов грозен: сам и пушки льет, и деньги чеканит, и расправу чинит. Когда захочет — губит народ. Я государыне о сем доложить жажду, а меня на Москве держат…

Старуха подслеповатыми глазами посмотрела на молодца и прошамкала:

— И, батюшка, не лезь лучше, не лезь, оно спокойнее. С богатым не судись, батюшка, с сильным не борись… Нажалуешься и сам не рад будешь. Молчи да живи! Лежачий камень и тот мохом обрастает, батюшка, вон оно как!

В Москве Урлих прожил до санного пути и возвратился в Санкт-Питербурх, когда указом государыни дело о злоупотреблениях Демидовых было прекращено.

Урлиху же предложили обратиться к исполнению обычных дел; этим все и окончилось…

Девка-чернавка сбежала от Демидовых к отцу, доменщику Гордею. Никита Никитич был зол, грозил:

— Никуда от Демидовых не сбежишь. От нас ни одна козявка не бегала.

Параличный хозяин приказал Щуке:

— Приведи!

Вечером приказчик пришел к литейщику. В пасти высоченной домны пылал жадный огонь; черные, закопченные сажей стропила и крыша озарялись багровым отсветом. Потные голые рабочие с потемневшими лицами суетились возле печи.

Перед домницей стоял доменщик Гордей и, насторожив ухо, слушал клокотанье в ней. Расплавленная лава ослепляюще светилась. Литейщик был широкоплеч, мускулист, с подпаленной густой бородой и черными глазами. Увидев Щуку, работный угрюмо отвернулся и, как будто не замечая его, уставился в жадный зев домны.

Палила невыносимая жара. Щука покосился на багровое пламя и, ероша бороду, крикнул:

— Небось тепло?

Гордей отмалчивался.

— Вот что! — хлопнул по голенищу плетью приказчик. — Пошто твоя дочь от хозяина сбегла? Гони немедля! Понял?

Доменщик сердито поглядел на демидовского холуя и снова перевел глаза на огненную пасть чудища.

— Ну, — прохрипел Щука. — Гони!

— Чего «ну»?

А про себя подумал: «Момент, и золы от пса не останется».

— Заберем, ежели по добру не хочешь! — крикнул Щука и повернулся к выходу.

Доменщик, опустив плечи, молчал; только сжимались и разжимались кулаки…

К вечеру демидовские холопы пригнали сбежавшую девушку в покои к хозяину. Потупив глаза, она стояла перед Никитой Никитичем. Демидов прищурил глаза, спросил слащаво:

— Почему сбежала, красавица?