Говард Фаст - Последняя граница

– Поговорить с ними?

– Ведь метис здесь.

– Но они же не сдадутся! – воскликнул Уэсселс. – Они хотят смерти, эти краснокожие ублюдки, и ничего другого.

– Ну, а для рапорта, сэр?

Уэсселс задумчиво скреб землю носком сапога, затем кивнул:

– Я поговорю с ними.

Он направился к краю оврага вместе с Роулендом, который был охвачен страхом и не скрывал этого. Он повторял:

– Вы делаете глупость… Говорю вам, вы делаете глупость…

– Окликни их! – приказал Уэсселс.

Покачав головой, Роуленд пополз вперед и прокричал что-то на скорбно-певучем и странном языке. Он прислушался и опять крикнул. Уэсселс был изумлен, когда на краю оврага встал во весь рост индеец. Это было точно явление мертвеца – высокий, костлявый, почти обнаженный призрак. Пошатываясь, он смотрел на Уэсселса, и в его глазах не было ненависти, не было даже горечи, а только угрюмое удивление.

Уэсселс не говорил Роуленду, что надо переводить, и не требовал от него перевода певучих слов шайена. Когда Роуленд вернулся, капитан стоял в нерешительности, и на этот раз пуля, посланная из оврага, взрыла землю у его ног.

Уэсселс сделал движение, намереваясь бежать обратно, но отряд принял этот выстрел за сигнал к атаке, и он остался стоять, поджидая солдат и точно не слыша трескотни ружейных выстрелов из оврага. Но когда он повернулся, чтобы занять свое место впереди отряда, он почувствовал обжигающий удар в голову. И вот он очутился на земле, лицом в грязи, тщетно пытаясь приподняться. Два солдата отнесли его к месту, где находилось его седло. Пока Уэсселсу перевязывали рану, он лежал, раскинув ноги, закрыв глаза. Атака была отбита, и Бакстер уже стоял около него. Лейтенант то и дело спрашивал, тяжелое ли у него ранение.

– Нет, нет, лейтенант! Отправляйтесь, пожалуйста, обратно к своим людям.

– Будем еще раз атаковать?

– А какие у нас потери?

– Двое убитых, семь раненых.

– Продолжайте стрелять, и пусть они целятся пониже – земля мягкая…

Весь день продолжалась непрерывная стрельба, пули взрывали грязь, и вокруг оврага нарос целый вал; время шло к вечеру, и солдаты, не прекращая стрельбы, подползали все ближе и ближе. Понемногу ответный огонь из оврага все ослабевал и наконец совсем прекратился.

Солнце спустилось к горизонту, а солдаты все еще вели огонь.

Наконец горнист протрубил, и стрельба прекратилась.

И тогда в прериях внезапно наступила тишина, какая-то небывалая, жуткая тишина. Ястреб спустился с высоты, низко пролетел над оврагом и вдруг опять взмыл в небо.

Время шло, солнце почти касалось земли, одно-единственное пушистое облачко пересекало его диск.

И тогда поднялся Бакстер, а за ним, не дожидаясь сигнала, стали по одному подниматься солдаты, и вот все полтораста человек осторожно и неторопливо двинулись к Бизоньему оврагу, крепко сжимая в руках карабины.

Но и теперь ничего не произошло.

Тесным кольцом обступили они овраг, постояли так некоторое время в молчании, а затем кольцо распалось, солдаты повернули обратно.

Подошел Уэсселс, поддерживаемый с двух сторон рядовыми. Солдаты дали ему дорогу, и он остановился на краю оврага, глядя на трупы двадцати двух мужчин и женщин.

Он стоял и смотрел. Но вот зашло солнце, поднялся прохладный ветерок, в прериях наступила безмолвная, тихая ночь.

В газете «Нью-Йорк геральд» от 18 января 1879 года отношение министерства внутренних дел к происшедшим событиям было изложено четко и ясно. О них сообщалось стране одной-единственной фразой: «Министр Шурц отказался говорить по этому делу».

Так просто, так прозаически инцидент был сдан в пыльные архивы истории. Министр внутренних дел Карл Шурц отказался говорить по этому делу – Карл Шурц, который родился в Германии, сражался во время революции 1848 года, бежал из своей страны, как бежали из нее тысячи немцев и до Шурца и после него, и который не раз видел слово «свобода», горевшее яркими, сияющими буквами на утреннем небе; Карл Шурц, который прибыл в Америку, когда Америка была полна обещаний и надежд, который отстаивал Линкольна, когда тот сделался президентом, и считал его своим другом; Карл Шурц, который отказался от министерского поста в Испании, для того чтобы вернуться и бороться за сохранение федерации, и который видел, как текла кровь в Геттисбурге [17]. И это был тот самый Карл Шурц, который, узнав, что приемная его канцелярии переполнена репортерами, сказал: