Михаил Загоскин - Аскольдова могила

– И не казнил ее?

– Не только не казнил, да еще простил и, как говорят, отдал ей в удел землю Полоцкую.

– Эко диво, подумашь!

– Ну вот поди ты!.. И все надивиться не могут, ума не приложат, что с ним сделалось? Бывало, ему голову смахнуть, как шапку снять! Чай, и ты слыхала Вахрамеевна?

– И, батюшка, всего не переслушаешь! Да и что нам до того, что деется в княжеских палатах: люди мы мелкие. Скажи-ка, лучше, мое солнышко весеннее, зачем изволил ко мне пожаловать? Иль есть нуждица какая?

– Есть, бабушка, есть.

– А что, уж не зазнобушка ли какая? Не сокрушили ли добра молодца очи ясные? Не приглянулась ли тебе какая красоточка? Так что ж – попытаемся: ее не приворожу, так авось тебя отшепчу.

– Эх, нет, Вахрамеевна!

– А что ж, мой кормилец? Чем себя губить, лучше горю пособить.

– Да речь не о том; я пришел к тебе затем, чтоб ты поворожила, где нам отыскивать нашу пропажу.

– Пропажу?

– Да, у нас в селе Предиславине дней пять тому назад украли серебряный кубок.

– Вот что! Пожалуй, батюшка, пожалуй, зачем не поворожить.

– Так ты угадаешь?

– Угадать не устать, да только бы, кормилец, было и мне за что тебе спасибо сказать.

– Прежде поворожи, а там посмотрим.

– Эх, батюшка, батюшка! Да ведь дело-то таковское: от старшего наказано даром не ворожить, рук не подмажешь – язык не повернется.

– Ну, ну, вот тебе две ногаты! – сказал Садко, вынимая их из кошеля. – Да смотри, Вахрамеевна, не вздумай меня морочить: ведь я не кто другой.

– Только-то? – пробормотала старуха, посматривая на две мелкие монеты, которые Садко положил ей на ладонь.

– Отгадаешь, так еще дам.

– Еще!.. Знаем мы, батюшка: ведь все посулы тороваты, а как придет до расплаты, так и в кусты. Ну, да так и быть, мы люди знакомые, – прибавила старуха, завязывая монеты в уголок изношенной тряпицы, которая служила ей платком. – Смотри-ка, кормилец, сиди смирно: не шевелись, не говори, а пуще всего не моги тронуться с места, а не то худо будет. Да постой-ка, батюшка, скажи мне, как ты мекаешь, чай, это спроворил кто ни есть из домашних?

– Сдается, что так, бабушка.

– Так нишни, кормилец, у меня вор-то сам скажется.

Старуха подошла к котлу и помешала в нем железным ковшом. Вода в котле закипела, густой пар поднялся кверху, сова захлопала глазами, черный кот замяукал, а колдунья, продолжая взбалтывать воду, запела отвратительным голосом:

Старуха перестала петь, зачерпнула ковшом из котла и, поставив его на стол, принялась над ним нашептывать; потом, дунув несколько раз на воду, заговорила нараспев и покачиваясь из стороны в сторону:

Адское выражение лица колдуньи, ее неподвижный змеиный взгляд, сиповатый голос – одним словом, все было так отвратительно, что сам уродливый Садко, и телом и душой похожий на чародея, присмирел, как овечка. Он стирал украдкою холодный пот, который капал с его безобразного чела, прижимался к стене, чтоб быть подалее от колдуньи, и едва смел переводить дыхание.

– Ну вот и дело с концом! – сказала старуха, пошептав еще над водой. – Я отолью тебе в кувшинчик, а ты уж сам, батюшка, иль въявь, или тайком, как хочешь, только дай всем вашим челядинцам хлебнуть этой водицы.

– Хлебнуть! А ради чего, Вахрамеевна?

– Ради того, кормилец, чтоб татьба вышла наружу.

– Да ты этак, пожалуй, у нас всю дворню испортишь.

– Небось, родимый: кто не грешен в покраже, тому ничего не будет; одному лишь вору туго придется. Увидишь сам: или он подкинет вашу пропажу, или вовсе изведется и зачахнет.

– Ну, Вахрамеевна, – сказал Садко, поглядывая с почтением на старуху, – вижу я, что тебе наука далась. Послушай, бабушка, если ты ухитришься да поможешь нам в другом дельце, так тогда и я тебе скажу: «Шей, вдова, широки рукава, было б куда деньги класть».