Эдуард Макаревич - Филипп Бобков и пятое Управление КГБ - след в истории

«Рецидивы 37-го года никогда не должны повторяться», – говорил он.

Может быть, он вспоминал отца в эту минуту, и думалось ему, что память о событиях 37-го года должна висеть над КГБ как дамоклов меч.

Однажды он проводил совещание по делу одной организации. Оперативный работник, докладывая ситуацию, возмутился требованием следователя к показаниям свидетелей: писать по установленной форме, под диктовку.

– Ну как же можно под диктовку, это фальсификация типичная. Каждый же видел свое, пусть и напишет, пусть коряво, но как он видел происшедшее, – горячился оперативник.

– Это действительно так? – спокойно спросил Бобков. Даже излишне спокойно спросил. Все знали – это верный признак ярости.

Он глянул на начальника следственного отдела, потом на присутствующего здесь же следователя. От этого взгляда хотелось превратиться в невидимку.

– С таким мнением подполковник не может вести следствие. Решите, кто будет заниматься этим делом.

Несомненно, к провокации отношение у Бобкова было двойственное. Он принимал ее на грани оперативной игры, способной парализовать антигосударственную деятельность, но не принимал в следственных действиях. Эта двойственность была выстрадана опытом службы в органах безопасности при Абакумове, Серове, Шелепине, Семичастном, Андропове. И эта выстраданность на закате чекистской карьеры однажды испытывалась поручением партии.

Ф. Д. Бобков вспоминает: «В русле идей Зубатова (начальник Московского охранного отделения в 1896–1902 годах. – Э. М.) ЦК КПСС предложил создать псевдопартию, подконтрольную КГБ, через которую направить интересы и настроения некоторых социальных групп. Я был категорически против, это была бы чистая провокация. Был разговор на пленуме, где я поставил вопрос: зачем КПСС должна сама для себя создавать партию-конкурента? Пусть рождение новой партии идет естественным путем. Но не убедил участников пленума. Тогда за это дело взялся сам ЦК, один из секретарей ЦК компартии занимался этим. Так ЦК „родил“ известную ныне либерально-демократическую партию и ее лидера, который стал весьма колоритной, даже скандальной фигурой на политическом небосклоне».

Диссиденты, инакомыслящие. Богатая, колоритная перипетиями судеб группа интеллигенции. Сколько вышло воспоминаний от нее к сегодняшнему дню: Солженицын, Сахаров, Григоренко, Марченко, Амальрик, Алексеева, Буковский и много еще других. И этих воспоминаний краска подсохнет на палитре истории. А мы обратимся к тому, чья диссидентская судьба оказалась туго повязанной с Пятым управлением и привнесла некий резонанс в деятельность КГБ. Не захотел он открыть свое имя, поэтому назовем его по отчеству – «Михалыч».

При всей необычности – это был типичный советский интеллектуал оппозиционного толка. От родителей – начитанность, образованность, кругозор. Единственный ребенок в семье заслуженных учителей, отец отмечен орденом за педагогические заслуги.

В 1952 году «Михалыч» учился на пятом курсе исторического факультета Московского университета. Когда он написал дипломную работу, на кафедре пришли в ужас от темы и трактовки. Тогда он за несколько дней написал другую, «проходную». И с блеском защитился.

Диплом историка, знание десяти языков, феноменальная память открывали ему любые двери в поисках работы. Но начинались трудовые будни, учрежденческая рутина – и ему становилось скучно. За место особо не держался, новое находил легко.

Главным делом для него оставалась историческая публицистика. Его первый литературно-исторический труд назывался «Рыцарь железного образа» – о Феликсе Дзержинском.

Как-то незаметно он вошел в круг диссидентствующей молодежи, которую спустя десятилетия назвали шестидесятниками. Его темы разжигали интерес. Он писал о народовольцах, о Кирове, Сталине, о репрессивной политике. Самой известной в диссидентских кругах стала его рукопись «Логика кошмара» о репрессиях 37-го года. Тогда-то им и заинтересовался КГБ. Занимался им офицер Пятого управления майор Станислав Смирнов, так его назовем.

«Михалыч» продолжал писать трактаты, фрондирующие друзья брали почитать, и тексты уже жили своей жизнью, ходили по рукам. В конце 70-х его арестовали за антисоветскую пропаганду. Суд приговорил к двухгодичной ссылке.

Бобков тогда спросил, больше обращаясь к себе, чем к Смирнову:

– Куда пошлем отбывать?

Он развернул карту, подумал и ткнул пальцем в город Киров. У него там был хорошо знакомый начальник областного управления КГБ. Позвонил, попросил помочь.