Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.

— Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, — сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. — Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и сделает прочие уступки. Но о них с вами будет говорить князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации… (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок.) Я не задерживаю вас более!

Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешенные кондиции.

А Румянцев отправил великому визирю короткое письмо: «Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения…»

Несмотря на все старания Веселицкого удержать татар от выступления на стороне Хаджи Али-паши, угроза татарского бунта не только не миновала, но, напротив, стала очевидной. Все должно было решиться в несколько дней.

Конфидент Бекир донес резиденту, что хан Сагиб-Гирей попросил у турок пушки, без которых он боялся атаковать гарнизоны. Али-паша пообещал их дать. Тогда хан вызвал к себе Мегмет-Гирей-султана и поручил ему в тайне от русских собрать у селения Старый Крым, ближе к морскому берегу, пятьсот арб и тысячу быков для перевозки пушек и необходимых к ним снарядов.

Веселицкий, узнав о таких приготовлениях, испугался и в разговорах с Дементьевым стал открыто ругать Долгорукова за непонятную пассивность.

— Ну что он делает в Перекопе?! Почему не спешит войти в Крым? Неприятелей легче упредить, нежели потом воевать… Да и о нас пора позаботиться! Коли князь не пришлет несколько повозок с упряжками для препровождения к армии — сгинем все до единого.

— Может, еще обойдется, — неуверенно сказал Дементьев, хорошо понимая, что бунт неизбежен.

— Э-э, — отмахнулся Веселицкий, — тебе легко. Ты один. Может, ускользнешь, упасешься… А мне с мальцами и женой как? Порежут ведь без жалости!

Вечером, сломленный страхом, он написал Долгорукову письмо. Просил спасти. А чтобы не посчитали трусом — приписал в конце, что готов пожертвовать собой и всем семейством, лишь бы «оное в пользу любезного отечества обратиться могло».

Отправляя нарочного в Перекоп, Петр Петрович не знал, что Долгорукова там уже нет. Глотая просоленную пыль, по присивашской степи маршировали пехотные батальоны, трусила кавалерия — армия Долгорукова вошла в Крым, держа путь к Акмесджиту.

Князь Репнин провел переговоры с турецкими полномочными за один день. Это были даже не переговоры, а длинный монолог Репнина: он мерным, чуть монотонным голосом зачитывал артикулы будущего договора, быстро окидывал взглядом сидевших напротив него турок и, не давая им возможности высказаться или заспорить, снова опускал голову — зачитывал следующий артикул.

Ресми Ахмет-эфенди несколько раз протестующе всплескивал руками, пытался вставить слово, но князь решительным жестом останавливал его. А перед тем как зачитать артикул о Крыме, Репнин разразился длинной речью, словно подсказывая туркам необходимую и приемлемую для России трактовку этого важнейшего вопроса.

— Все наши обоюдные прежние войны происходили по большей части за татар и от татар, — говорил Репнин. — Блистательная Порта неоднократно признавалась нашему двору, что не в силах обуздать хищность и своевольство сего легкомысленного и развращенного народа. Но доколе продолжался мир, мы не дозволяли себе искать иных средств к ограждению наших границ, кроме обычных формальных представлений Порте. И при каждом случае довольствовались одними извинениями и обетами турецких министров. Теперь же, когда война разрушила прежнюю политическую связь, мы были принуждены изыскать новые основания и образ будущего мира, дабы сделать его сохранение независимым от своевольства и дерзости наглых татар. И открылись нам к этому два пути. Один — через совершенное истребление татар силой оружия, другой — через изменение их бытия, что позволило бы сделать народ тихим, к порядочному общежитию способным и, следовательно, не менее других заинтересованным в сохранении мира. Человеколюбие ее императорского величества избрало тот путь, который сооружает, а не разрушает блаженство целого народа! Для чего решилась она даровать всем крымским и ногайским татарам вольность и постановить их посереди обеих империй барьером, который бы своей целостью интересовал и ту и другую сторону… Требуя от Порты подобного же признания татар нацией вольной и независимой, мы, однако, не сделали затруднения в оставлении за султаном всех духовных прав, кои принадлежат ему по магометанскому закону. Но в уравнении столь важной поверхности хана над татарами, в прочное утверждение их гражданской и политической вольности и наипаче в приобретении пункта, от которого бы могла процветать взаимная торговля, возжелали мы иметь на полуострове Крым крепости Керчь и Еникале. И там учредить штапель нашей торговли, что составит со временем новый узел пользы для подданных обеих империй и тем сделает сохранение мира более важным и нужным. Из этих же крепостей мы будем иметь готовую для татар тропу, если бы кто-либо (Репнин чуть было не сказал «Порта») покусился на их вольность… К тому же Керчь и Еникале могут послужить нам для обуздания самих татар, ежели бы они покусились, следуя своим прежним диким нравам, на разврат доброго соседства в границах наших или Порты. Ибо мы, — возвысил голос Репнин, — безопасность и целостность оных стали бы поставлять наравне с безопасностью наших границ… Исходя из всего сказанного, вам, милостивые государи, предлагается следующий пункт.