Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга третья

– Но что им еще делать? – пожал плечами кто-то:

– Все равно, когда война закончится, вся Европа будет немецкой. Бельгийцы, голландцы, французы, станут работать на нас. Лучше выйти замуж за хозяина фермы, чем за батрака… – он звонко рассмеялся. Вспоминая Польшу, ребята согласились, что здешние, бельгийские и французские девушки, красивее:

– Они ухоженные, – заметил кто-то, – не то, что крестьянки. Поляки славяне, низшая раса… – в журналах общества «Лебенсборн» выстроили настоящую иерархию. Женщины из Голландии, Дании и Норвегии считались почти арийками. Солдат призывали вступать в связи с девушками из этих стран, чтобы они могли рожать арийских детей. Далее шли бельгийки и француженки. Остальные были славянами, неполноценными людьми. Они годились только для труда на фермах или заводах.

Комендант, прислонившись к барьеру, потягивал пиво. Он рассматривал в бинокль дорогу:

– Это будет отлично выглядеть в донесении, в штаб, в Брюсселе. Здесь нет СС, нет гестапо, однако мы сами справились… – майор немного побаивался будущего визита оберштурмбанфюрера фон Рабе. Бонза не только имел титул, но и был, насколько понял комендант, членом партии с довоенным стажем:

– Тридцать два года, а дослужился до оберштурмбанфюрера… – майор вздохнул, – конечно, с такими связями. Но теперь «Компания де ла Марков» перейдет в собственность рейха. Ему здесь немного придется пробыть. Дела у барона в порядке, я уверен… – комендант уложил пустую бутылку в бумажный пакет. Он видел лимузин де ла Марков, во дворе замка.

– Месье барон, вместе с евреем, – комендант обернулся: «Оружие наизготовку!»

Виллем смотрел в приоткрытое окно, на зеленую равнину, на серые терриконы шахт:

– Мы здесь мальчишками со Шмуэлем все облазили… – он вспоминал покойного отца профессора Кардозо, – Давид, конечно, тяжелый человек, трудный, но гений. И Шмуэль такой был. Нельзя подобных людей строго судить. Давид и не помнит отца. Он все пытается доказать, что он его достоин, бедный мальчик. Отец он хороший. Элиза все ради детей сделает, как и мать… – Виллем, перед отъездом, обнял жену, на кухне. От баронессы пахло кофе и свежим хлебом.

Давид, после завтрака, ушел в кабинет, Элиза собирала детей на пикник. Месье Верне должен был, через полчаса, появиться во дворе замка, с першеронами. Гольдберг, оказавшись на солнечном свете, долго щурил глаза. Врач решительно отказался пускать барона за руль машины: «Я привыкну, ничего страшного».

– Все будет хорошо, милый, – тихо сказала жена Виллему, – мы благое дело делаем. Иисус на стороне тех, кого преследуют… – он поцеловал морщинистую щеку:

– Его святейшество сказал, что христианин не может заниматься гонениями евреев. В Германии осталось много верующих, достойных людей. Скоро все закончится, любовь моя. Хорошо вам отдохнуть, за ужином увидимся… – жена перекрестила его, как она делала сорок лет, всякий раз, когда они расставались. Виллем тоже перекрестил Терезу. Она, почему-то, показалась ему молодой. Жена сняла чепец, солнце играло в рыжеватых волосах. Виллем увидел ее в белой пене кружев, идущей к алтарю. Открутив окно, он закурил сигарету. Барон лукаво улыбнулся:

– Все, наверное, думают, что мы живем, как папа и мама. У меня и Терезы на подобное бы никогда святости не хватило. Мы не праведники, обычные люди. Хорошо, что я кюре на исповеди ничего не сказал, о месье Гольдберге. Конечно, опасности нет, но зачем? Это не грех… – он думал о жене, о том, что скоро увидит сына, о внуках, как барон называл всех детей разом. Виллем вспомнил мать:

– Правильно, тогда дядя Давид умер, в Амстердаме. Мы со Шмуэлем в университетах были. Заразился тифом и умер. Шмуэль обещал, что найдет переносчика тифа, после смерти отца, и почти нашел, только сам скончался. Мама плакала, я помню. Заперлась в спальне, надолго… – барон увидел серые, большие глаза матери, вдохнул запах ландыша:

– Она тоже в Лувен ездила, два раза в год. К врачам. А мы вовсе не в Лувен направляемся… – Виллем вспомнил, что не спустился в погреба за вином. Барон успокоил себя:

– Тереза ходила. Я видел бутылки, на стойке. Сколько раз я ей говорил, чтобы она этого не делала. У нее слабое сердце, лестница узкая, крутая… – потушив окурок в пепельнице, он услышал испуганный голос Гольдберга: «Немцы, господин барон. Дорога перекрыта».

Гольдберг столкнулся с профессором Кардозо, пробираясь из каморки, к лестнице, ведущей наверх, на первый этаж замка. Ему надо было пройти через винный погреб. Гольдберг, при свете свечи, увидел знакомую, широкую спину, в домашнем, твидовом пиджаке. Профессор Кардозо, насвистывая, рассматривал этикетку на бутылке. Он повернулся, голубые глаза улыбнулись: