А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Мне кажется, что сознание этого одиночества, понимание того, что иногда более близкие ему по душевным настроениям люди могут быть фатально отделены от него расхождением в том или ином вопросе и более чуждые казаться когда-нибудь единомышленниками – было душевной трагедией Корнилова, по крайней мере, в этот период его жизни.

Был еще один вопрос, по которому генерал Корнилов, хотя имел много сторонников и среди республиканцев, но столько же ожесточенных противников в обоих лагерях. Это идея о желательности создания какого-либо надгосударственного авторитета. Отчасти под влиянием тяжести войны – не только материальной, но и моральной – и сознания той огромной психологической травмы, которую война нанесла всему человечеству, идея эта в то же время, можно сказать, носилась в воздухе и имела горячих и убежденных защитников.

Сам генерал Корнилов признавал идею о таком внегосударственном авторитете естественной и нормально-прогрессивной, но признавал образование его только естественным путем группировок отдельных держав в рамках объединения. Идеологическое и искусственное объединение путем конгрессов и соглашений и создание тем или иным образом авторитета, стоящего выше государственного, казалось Корнилову неприемлемым.

Корнилов всегда подозревал, что, как бы ни называлось и на каких основах ни действовали бы такие интернационалы на генезис, в них всегда преобладающее влияние было бы за силами, которые остались бы неназываемыми и находились за кулисами политической жизни, а интересы России никогда не были бы достаточно защищены.

Корнилов признавал подход к человечеству только исходя от личности, семьи и отечества, и любовь к отечеству стояла впереди любви к человечеству. Иной, а тем более обратный подход, казался ему более неестественным и противным человеческой природе.

В сущности же, главные доводы Корнилова в этих спорах были доводами не от разума, а от сердца, и, стараясь быть беспристрастным, я должен признать, что сторонники противоположных взглядов были сильнее и в эрудиции, и в диалектике.

Для такого страстного националиста как Корнилов, для которого ничего не было выше имени России, все доводы в пользу авторитета, стоящего выше государственного должны были казаться государственной изменой…

Все это должно было мучить Корнилова и заставлять его еще более желать вырваться из этой атмосферы споров, столкновений, взаимного непонимания и недоверия, а иногда и действительного предательства и стремиться снова на фронт, где он сознавал, что может принести пользу. От офицеров, недавно попавших в плен, он знал о настроениях в армии и знал, что многое, чему был свидетелем в плену, в других формах происходит и там, в армии, что и там ведется подготовка поражения и создания настроений, способствующих ему. В то же время, доверяя распространявшимся среди пленных слухам о германофильских настроениях в правительстве и стремлении его к заключению сепаратного мира, Корнилов говорил, что помимо борьбы на фронте, надо вести борьбу на два фронта. Но благодаря все усиливавшейся слежке побег из Лека с каждым днем становился невозможнее.

В официальном австрийском документе-извещении военного командования на имя коменданта резервного госпиталя в Кёсеге указывалось, что Корнилов пытался совершить побег из Лека, но побег был предотвращен стараниями тамошнего коменданта замка.

Я не могу утверждать категорически, что попыток побега генерала Корнилова из Лека не было, но ни от самого генерала Корнилова, ни от каких-либо других лиц мне ничего не приходилось слышать о реальной попытке к побегу из этого лагеря, и я лично склонен предполагать, что сообщение прешпуркского военного командования основывалось лишь на похвальбе о предотвращении побега со стороны подполковника Машке. Сам же Корнилов рассказывал мне лишь, что он все время думал и стремился к побегу из Лека, но не имел надежды на его успех.

Теряя последние надежды на этот успех, Корнилов передал одному офицеру-инвалиду, который должен был по обмену уезжать в Россию и фамилию которого я, к сожалению, забыл, записку к своей семье (жене, дочери и сыну), жившей в то время на Кавказе, в Ессентуках. «Дорогие мои, – писал в этой записке Корнилов, – простите, если я оставлю вас сиротами. Я не в силах дальше переносить плен и свою теперешнюю бесполезность для России. Я знаю, что наше правительство предлагало австрийскому отпустить меня из плена в обмен на фельдмаршал-лейтенанта Кусманека (коменданта Перемышля), но австрийское командование отказало. Может быть, оно согласилось бы освободить меня в обмен на двух-трех своих генералов, находящихся в плену у нас. Сделайте, что возможно для этого: я думаю, наше правительство согласится, что я стою такой мены. Если вам не удастся меня освободить или мне не удастся в скором времени бежать отсюда, я покончу жизнь самоубийством. Простите, мои дорогие. Лавр Корнилов».