Иван Фирсов - Лазарев. И Антарктида, и Наварин

На руке Данзаса Матюшкин с удивлением заметил кольцо.

Когда выпили вина, разговорились, он спросил, что за причуды.

— Сие кольцо — печальный знак навеки для меня. Александр в последние часы перед кончиной надел мне на руку со слезами…

Из Керчи эскадра Лазарева с десантом направилась в Туапсе, потом высаживала десант у Шапсухо, Цемеса.

В следующую кампанию десанты следовали один за другим у Субаши, Псезуапе. Но в феврале 1840 года мюриды захватили форты у Псезуапе и Туапсе. Погибло около тысячи солдат, сотни больных и раненых попали в плен.

Весной 1840 года эскадра опять готовилась к высадке десантов в этих местах, чтобы отбить их у черкесов, но Лазарев пришел к твердому убеждению пагубности войны против горцев. «Письмецо твое едва только меня застало, — сообщал он Шестакову в апреле, — потому что 21 отправляюсь на флот, и опять к черкесам, с которыми дела завязываются весьма серьезные, по причине всеобщего их восстания! Давно бы они покорились, и была бы мировая, если бы не разные приятели наши, которые их поджигают. Война эта многого нам стоит, особенно людьми как от пуль в непроходимых горах и лесах, так и от климата. Весьма бы желательно, чтобы распря эта кончилась».

Прискорбно, когда военачальники руководят сражениями, понимая их бесцельность. Но, оказывается, у Лазарева были единомышленники.

Десант флот принимал в Феодосии. При первой же встрече Раевский рассказал Лазареву о своих размышлениях по поводу войны с горцами, о письме царю.

— Мною в феврале отправлена государю записка о политическом состоянии на кавказском берегу. Я подробно высказал свои взгляды на мудреный клубок всех связей и отношений многих горских племен и неправильность наших действий, которые осложняют дело.

Лазареву нравилась его непосредственность и безбоязненность суждений, отличные от петербургских.

— В чем же вы находите наши ошибки?

— Главная ошибка, милейший наш предводитель Михаил Петрович, что мы стремимся одними лишь пушками привести к покорности горцев. Тем разжигаем большую ненависть к нам, льем воду на мельницу турок и англичан.

— Что же ваши предложения государю?

— Я убежден в пользе миролюбивой системы, надобна мирная торговля с горцами, среди них немало склоняются к пользе торговли с нами. Я сам проверял эту систему, и она имела успех.

Доводы Раевского были основательны и убедительны.

— Что же государь ответил вам?

— Я получил внешнее одобрение моим предложениям, но на деле ничего нет. Только что я получил предписание генерала Граббе прекратить с горцами все мирные и торговые сношения. — Раевский устало усмехнулся. — Откровенно, Михайло Петрович, все больше убеждаюсь в бесполезности моих усилий и в неприязни государя. Начинаю подумывать об отставке. Мой знакомец Вольховский еще прошлой весной вышел в отставку по такой же причине.

Лазарев вздохнул, внимательно посмотрел на собеседника.

— Как говорится, вольному воля, любезный Николай Николаевич. Будь я на вашем месте, наверное, поступил бы так же. Но я не волен. — Лазарев развел руками, широкая улыбка осветила его лицо. — Расстаться с кораблями и морем для меня смерти подобно. А кроме того, за моими плечами ноша велика — весь южный фланг России. Черноморье от Одессы до Поти, родной Севастополь. Оберегать их надобно надежно от неприятелей. Что касается государя, милейший Николай Николаевич, то, между нами говоря, я ему многим обязан. Однако я Николая на Россию никогда не променяю…

Последующие десанты Лазарев готовил по-новому. С войсками на Феодосийском рейде провели не одну репетицию по десантированию. В приказе на высадку Лазарев тщательно расписал войска, артиллерию, конницу по плавсредствам, времени и очередности погрузки, движения к берегу и выброса десанта.

Занятие фортов в Лазаревском и Вельяминове прошло быстро и почти бескровно. Эскадра обеспечила доставку и высадку, прикрыла огнем девять тысяч человек. Успех операции был несомненен.

На следующий год подал в отставку генерал-лейтенант Николай Раевский. Прапорщиком в одиннадцать лет с отцом прошел он боевое крещение под Смоленском, сражался при Бородине, прошел Европу, не кланялся персидским и турецким пулям. Не в пример нынешним военачальникам, заслуживающим «славу, купленную кровью», он остался верен своим жизненным взглядам.

«Я в своих выражениях увлекся из пределов чинопочитания, заслужил строгий высочайший выговор, — и меня ожидало отрешение от должности и предание военному суду, — писал он, покидая армию. — Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край…»