Михаил Казовский: Тайна крепостного художника

— Говорили, Григорий пил.

— Через это и пил. Чувствовал себя неприкаянно — из крестьян вроде вышел, до свободных-то не дошел…

— Но ведь он дожил до отмены рабства?

— А что толку-то! Не имел уже ни сил, ни желания творческого роста. Да и деток надо было кормить. Обстоятельства оказались выше. — Посмотрел на пригорюнившегося Сашатку: — Ну не будем, не будем о неприятном. Вон тоску какую нагнали на отрока. — Потрепал его по щеке. — Ах, не плачь, не плачь, братец. Дело прошлое, и слезами-то горю не поможешь. Значит, на роду у папеньки твоего было так написано. От судьбы не уйдешь, все в руках божьих.

Погуляв по аллеям, посидев в беседке, возвратились в дом. Павел Петрович показал им картины Сороки у себя на стене в гостиной: два пейзажа с берегов Молдино и портрет священника.

— Это духовник наш отец Василий, — пояснил Милюков. — Он тебя крестил, между прочим, — улыбнулся барин Сашатке. — И его не отдам, самому дорог. А вот этот вид на часовню в парке — да, пожалуй. Весь вопрос в цене.

— Сколько ж вы хотите? — задала вопрос Новосильцева-старшая.

— Да не знаю, право, — неопределенно промямлил Павел Петрович. — Но не меньше тысячи.

Вася поперхнулся от удивления (он как раз хрустел коржиком) и закашлялся.

— Эка вы хватили! — крякнула Екатерина.

— Вы считаете, много? — выгнул бровь помещик. — Отчего же много? Я читал, что Брюллов, чтобы выкупить из рабства Тараса Шевченко, продал портрет Жуковского за две с половиной тысячи.

Софья согласилась:

— Да, я знаю эту историю, а тем более что Шевченко был крепостным моих дальних родичей — Энгельгардтов. Но, во-первых, то была картина все-таки Брюллова, академика. Во-вторых, ее разыграли на аукционе… Словом, больше пятисот я не дам. И учтите: вам столько никто не даст.

Милюков нахмурился:

— Хорошо, надобно подумать. А пока отдыхайте, веселитесь, приобщайтесь к деревенским красотам. Даже если не столкуемся, все равно буду рад знакомству.

— Верно сказано, — улыбнулась Софья.

Засыпали на соседних кроватях (молодых людей разместили в одной комнате. И, уже задув свечку, Вася произнес в темноте:

— Хлебосольный хозяин — это замечательно. Незлобивый, судя по всему. Но себе на уме и картину дешево не отдаст — это ясно.

— Главное, что ему-то она досталась задарма, — отозвался Сашатка. — Дескать, крепостной, церемониться неча. А теперь, вишь, цену заломил!

— Барская природа — ничего не попишешь.

— Да не говори. Строят из себя благородных, а на деле — ух, прижимистые!

— Ну не все, положим: сестры Новосильцевы не такие.

— Да, душевные… Эх, была бы Софья лет на двадцать моложе, я б на ней женился.

Рассмеявшись, Антонов оценил иронически:

— Да она бы за тебя, дурня, не пошла.

— Почему бы нет? Если бы я был постарше лет на десять…

— Размечтался! Спи давай. Мы себе не хуже найдем.

— Дал бы бог..

А наутро путешественники отправились в деревню Покровскую — к матери Сашатки. Ехали в коляске Павла Петровича. Кучер его, сидя на облучке, не смущаясь, давал пояснения:

— Братья Милюковы хоть и не враждуют, но особо не дружат, правду говорю. Старший-то — вредный старикан. Всех своих держит в крайней строгости. Чуть не по его — сразу наказание. Не Сечет, конечно, времена не те, но деньгами взыскивает и лишением разных благ. И порою те, что в опале, на воде и хлебе сидят, потому как все барину ушло. Да, не приведи, господи! Иногда единственного кормильца в рекруты забривал вопреки закону — а начнешь возражать ему, так вообче сгноит. Ей-бо! Вон, и папеньку ихнего до могилы довел. Токмо он, барин виноват, Николай Петрович.

— Расскажите, дяденька, — попросил Сашатка.

Тот взмахнул кнутом.

— Эх, родимая! Да чего ж рассказывать, душу-то травить? Говорю тебе: барин виноват. Вот и весь мой сказ.

Мужики на озере доставали из воды сети. Мелкая рыбешка, извиваясь, серебрилась на солнце.

— Вон, взять хотя бы рыбаков, — продолжал возница. — Вроде бы уже вольные. А работают все одно на барина. Озеро-то его! Разрешит — ловить можно. А не разрешит — подыхай с голоду. Да и разрешит если — часть улова отдавай ему, по уставу. Вот и справедливость-то наша. — Посопел угрюмо. — И с лесами тож. Ягоды, грибы собирать без спросу нельзя. А уж если зайца отловил втихаря — все, пиши пропало: ежели поймают, взыск такой наложат — до конца жизни не расплатишься. Вот вам и свобода. Никакой свободы на самом деле нет, а один обман.

Помолчали. Софья возразила:

— Но, с другой стороны, и царя понять тоже надо. До него никто не решался дать свободу крестьянам. Он один отважился. И, конечно, был вынужден в чем-то потрафлять всем помещикам: земли и угодья им оставил. А иначе — бунт, хаос, пугачевщина.