Олег Фурсин - Барнаша

Четвертовластник побледнел. Воспоминания были его слабым местом с некоторых пор.

— Я не вдыхал этот запах, и не окунал пальцы в кровь — быстро сказал он. — Там была моя жена, это её приказ. Я не виноват!

— В доме римлянина, по крайней мере, в моём доме, всё решает мужчина, — сказал Пилат в ответ. — Если, конечно, он мужчина.

Это была месть. Сладкая маленькая месть, которую он позволил себе наконец. У него, как и у тетрарха, тоже были беспокоящие совесть воспоминания. Воспоминания о ночи, когда он чуть было не потерял самого себя.

На этом Понтий Пилат закончил аудиенцию. Коротко извинившись, поднялся, чтобы уйти. Напрасно Ирод Антипа кричал ему вслед:

— Я пришлю этому человеку белые одежды в знак его невиновности. Он — галилеянин, и судьба его должна решиться в Галилее. Я буду писать легату! Я обращусь к императору!

На ходу, не оборачиваясь, Пилат пожал плечами в знак равнодушия к этим угрозам. В конце концов, он слышал подобное не впервые. Элий Сеян силён, как никогда. Всё, что здесь произойдёт, задумано и им в том числе. Тетрарх Галилеи может убираться куда и когда угодно, и жаловаться тоже. Это его право. Посмотрим, что у него выйдет.

Вернувшись на судейское место и вызвав тем немалое оживление в рядах приникших было иудеев, Пилат в первую очередь взглянул на своего узника.

— Ты говорил об истине, — начал он, выказывая свою недюжинную память и интерес ко всему, что было сказано здесь.

Пилат поморщился, ещё раз взглянул на узника с сожалением. Выдохнул из себя с неохотой:

— Что есть истина?

Но ответа ждать не стал. Шум, беспрестанно доносившийся до его ушей, и осознание того, что священники и старейшины возбуждают народ, напоминал о том, что времени для учёных споров нет. Да он и не охотник до них. Встав со своего места, обвёл взором толпу. Сказал веско, достаточно громко, чтобы было слышно всем:

— Я никакой вины не нахожу в нём.

Он хотел уйти тут же. Но ропот остановил его. Каиафа кричал:

— Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галиля до сего места!

— Всякий, делающий себя царём, противник кесарю, — заговорил, повышая голос, Ханан. — Если отпустишь его, ты не друг кесарю!

Заканчивая эту фразу, первосвященник почти кричал. Хотел быть услышанным в толпе. Это была ключевая фраза. После неё прокуратор должен был бы задуматься, и испугаться. Так он и сделал. А как же иначе — в задуманном им действе нечто подобное было предусмотрено. Старый лис Ханан попался.

Теперь не следовало торопиться. Сыграть надо было достоверно. Пилат, с отсутствующим выражением на лице, присел вновь на беме. Словно в глубокой задумчивости, опустил подбородок на скрещённые руки. Иудеи заглядывали прокуратору в рот, ожидая его слов. Смолкли крики, лица стали ещё напряженнее. Выдержав паузу, Пилат неуверенно промямлил:

— Царя ли вашего распну?

Хищным блеском сверкнули в ответ глаза Ханана.

— Возьми, возьми, распни его! — послышались крики в толпе. — Нет у нас царя, кроме кесаря.

Настало время, самое тяжёлое для прокуратора. Надо было выполнить задуманное Ормусом, а внутреннее чувство сопротивления нарастало. «У тебя есть чёткие указания, выполни их!» — требовал рассудок. «Ты служишь Риму, ты — его солдат. Это приказ, и ради блага страны следует поступиться собственной гордостью и честью!»

У сердца, как это ни странно, имелось собственное мнение на этот счёт. Оно билось всё быстрей. «Нет ничего такого, ради чего следует поступиться честью. Вышвырни этих ублюдков со двора. Не пробуй притворяться, не следуй их правилам. Это — позор!»

Молчание затягивалось. Он почувствовал лёгкое прикосновение Иосифа к спине. Друг призывал его к действию.

— Есть у вас, иудеев, хороший обычай. Я готов следовать ему, — начал Пилат медленно, покоряясь велению рассудка. — Есть некто Иисус, знакомый вам как Бар-Рабба [370]— сказал прокуратор. — Вы знаете его как разбойника и убийцу. Вот двое, которых следует распять сегодня — Иисус из Назарета, и Иисус Бар-Рабба. Одного из них я отпущу вам в честь вашего праздника. Император милостив. Он хочет, чтобы народы в его стране, подчиняясь Риму, сохраняли и свои обычаи, и были довольны. Кого отпустить мне сегодня ради вашего довольства?

Слова давались прокуратору с трудом, просто застревали в глотке. Он помянул Ормуса недобрым словом, и далеко не в первый раз. Что толку, правда, жрец расцветал от его проклятий. Придумать такое, чтобы он, прокуратор, упрашивал иудеев, и взывал к помилованию перед толпой всякого иудейского сброда! Но надо отдать должное жрецу — он знал толпу, и знал её хорошо. Множество голосов, перекликаясь, сливаясь друг с другом, отвечали: