Олег Фурсин - Барнаша

Иисус же, его Учитель, вёл в это время неравный бой против старейшин, священников и Ханана.

— Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня, — задумчиво сказал он прежде, чем его о чём-либо спросили, вызвав недовольный ропот посреди наспех собранного Хананом общества. Те, кто попирает правду и милость, обычно точны в соблюдении самых мелочных правил.

— Каждый день бывал Я с вами в Храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь ваше время и власть тьмы…

Найдутся ли в мире низкие души, способные выдержать обвинение в низости, высказанное вслух и прилюдно? Их возмущённые выкрики были ему ответом. Он же смотрел в глаза Ханану, и вспоминал: «Я помогу. Все ждут Машиаха, каждый день и час. Я объявлю тебя им, я буду твоим предтечей, Илией…». И ещё: «Хочешь стать Богом? Я помогу»…

Глаза же Ханана, сверкавшие торжеством, отвечали: «Помнишь, что ты отказал мне? Ты назвал меня приспешником Сатаны или самим Сатаною. Ты отринул наш союз, ты хотел всего добиться сам, теперь ты видишь, чего стоят все твои чудеса. Нет ничего сколько-нибудь чудесного в мире, чем не владею я, Ханан, главный по чудесам у Господа. Не ты».

Иисус ощущал это торжество. Не будь даже Его нового дара, столь много говорившего, желание Ханана убить было яснее ясного. Вся его беда в том, что убить он не может. Вынести смертный приговор — да, осуществить его без утверждения римлян — нет. Значит, обвинения должны быть такими, чтобы римляне признали их несомненными преступлениями. Вместе с тем, достаточно важными для иудеев.

Обвинить Его в богохульстве — значило бы дать повод для осуждения иудеям, если обвинить в подстрекательстве к бунту — его наверняка осудят римляне. Ханан начал со второго, ибо всегда начинал с главного. А тут ему, к тому же, не терпелось. Потому он стал расспрашивать Иисуса об учениках и самом учении, надеясь доказать, что был какой-то тайный сговор, ночные встречи с целью нанести урон римской власти. Иисус безоговорочно отверг эти домыслы Ханана:

— Я говорил явно миру. Я учил в синагоге и в Храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего.

И это была правда. Ибо чему бы ни учил Его Ормус втайне, своё учение Иисус проповедовал явно. Всегда и везде Он был искренен. Он говорил, что следует любить Господа, и ходить под ним. Быть кроткими и милосердными. Искренними. Что в этом плохого? И разве нуждается подобное в сокрытии? Ему нечего было стыдиться.

Ханан же услышал в этих словах справедливый упрёк. Это они охотились за ним ночью, и пытались поймать в расставленные ловушки на своём тайном судилище. Они схватили его, принялись оскорблять и насмехаться, и всё это до суда, не предъявив обвинения. Это они вступили в сговор, а не Он.

— Что спрашиваешь Меня? — строго спросил тот, кто был судим ими, но неподсуден этому собранию лжецов. — Спроси слышавших, что Я говорил им, — вот, они знают, что Я говорил. — И оглядел присутствующих.

Многие, многие из окружения Ханана примеряли к себе роль соглядатаев и подслушивающих, роль доносчиков, рассказывающих о Его делах в мелочах и подробностях, в лицах! Кто-то боялся отлучения, но втайне хотел исповедовать Его учение, кто-то ненавидел Его лютой ненавистью. Вот они стояли перед Ним и молчали о Его делах теперь. Иисус сказал об этом вслух — могли ли они утерпеть?

Громкий удар по лицу сопроводил ответ Иисуса.

— Так отвечаешь ты первосвященнику? — голос ударившего был полон возмущения. Но Иисус слышал и видел своим вновь приобретенным внутренним зрением другое — страх. Ударивший его приспешник Ханана однажды рыдал на горе Курн-Хаттин. После проповеди, той, что была самой главной в жизни Иисуса. Плакал от умиления, и ещё — от презрения к самому себе, недостойному. Теперь же он боялся. Иисуса ещё не осудили, а этот уже боялся, что о былом прегрешении узнают. О его постыдной слабости узнают…

И потому спокойно отвечал ему Иисус, в груди которого билось странное, нежное и милосердное к людям сердце. Он сказал оскорбителю:

— Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня?

Стало ясно, что больше ничего не добьешься от него. По крайней мере, теперь. Предъявить узника Каиафе и Синедриону, в его расширенном составе, а не так, как это было сделано сейчас, всё же следовало. Форма должна была быть соблюдена. Ханан не находил причины, по которой следовало казнить Иисуса. По крайней мере, причины официальной. Неофициальных хватало: разгром ханийотов в базарах Ханана был веской, можно сказать — главной причиной. Но её ведь не обнародуешь.