Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

— Я согласен! — сказал, весь пунцовый и добрый, и, встав с кресла, бросился в ноги Алексию.

— Встань, княже! — тихо и не вдруг попросил митрополит. — Я верил тебе и потому уже послал за Сергием.

Что могут сказать слова? Князь молчал, чуя, как тает и отваливает с души груз обиды и гнева. Алексий молчал, чуя, что в его монашескую келью снова неслышно вступила Доброта, столь редкий гость Алексия в эти последние годы.

А снег шел все гуще, и в келейном покое приметно темнело. Служка внес тонко нарезанную севрюжину, бруснику и темный монастырский квас, поставил серебряный поднос на столец. Алексий знаком предложил князю преломить хлеб и отведать рыбы. И как в детстве, и как очень давно, Дмитрий ел, крупно запивая квасом, брал неловко брусницу серебряной ложечкой, и в душе его были мир и покой. И о том, как и что скажет он в этот раз Митяю, Дмитрий подумал только уже за дверьми владычного покоя.

Черным был этот день для княжого печатника и архимандрита Спасского. Когда князь, с необычайно светлым лицом объявил ему волю Алексия, прибавивши торопливо: "Я согласил! Игумен Сергий муж праведный! Чудотворец! По его мысли — дак всякое дело легко!" — Митяй исказился ликом, рыкнул, не сдержав бешеного нрава своего:

— Они все! Всем им… Токмо дорваться к власти! — и скрипнул зубами, и застонал, и перемог себя, вздрагивая крупным телом, поник головою: — Прости, княже. Коли так… Воля твоя…

Но дома, в несносной келье монастырской, взбушевал Митяй так, как никогда не бушевал допрежь. Рвал ненавистную рясу с плеч, сломал дорогой посох рыбьего зуба, об пол швырнул панагию (и только тут оглянул воровато: не уведал бы келейник срамного поношения святыни!), бешено выл, стиснув зубы, катался по ложу своему. Именно тут, в этот день он возненавидел Сергия, возненавидел люто, пламенно, на всю остальную жизнь, поклявшись, ежели в том поможет судьба, расправиться до зела с ненавистным игуменом и всею его обителью тоже.

Черный был день, и черная была ночь. Ночью Митяй пил. Пил мед, брагу, темное греческое вино — и хмель не брал! Только буровело лицо да наливались кровью глаза. И утром, на литургии, у него дрожали руки. Не знал он, какой неожиданный подарок поднесет ему радонежский игумен, но и после того ненависти своей не перемог. И надежды покончить с Сергием тоже.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На чисто выпаханный к зиме монастырский двор, уставленный круглыми высокими поленницами наколотых дров, падает пуховой зимний снег. Земля подмерзла, и снег уже не растает. Ели стоят в серебре, ждут зимы. Дали сиренево-серы, и тонкие дымы далеких деревень почти не дрожат в тающем мягком воздухе. Угасло золото берез, и багровая одежда осин, облетевши, померкла. Чуть краснеет тальник внизу, опушивший замерзающую речку, куда когда-то он, Сергий, еще до изведения источника, спускался с водоносами. Нынче ему исполнилось пятьдесят четыре года. Он и сейчас мог бы, кажется, каждодневно проделывать этот путь. Токмо на всю братию воды ему уже не наносить. Умножилась братия! И уже нет возмущенья строгим общежительным уставом. Кто покинул обитель, кто притерпелся, кто сердцем принял новый навычай, уравнивающий всех и объединяющий иноков в единое целое, зовомое монастырем, или обителью, и где каждый делает делание свое, и все молятся, выстаивая долгие, по полному уставу службы, а после прилагают труды к общим монастырским работам. Втянулись. Поняли, что можно и должно только так, именно так! И Сергий все реже строжит братию за неделание и леность. В обители пишут иконы, изографы есть добрые, переписывают книги, лечат. Окрестные мужики тоже поверили в монастырь. Со всякою труднотою — к старцам, а то и к самому игумену. Сергия взаболь — шутка, людей воскрешает! — считают в округе святым.

Он проходит двором. Еще раз, уже со ступеней, оглядывает мягко-лиловую, запорошенную снежною пеленою даль, ощущая тот тихий покой и молитвенную ясноту души, которые являются лучшею наградой инока за достойно прожитые годы.

Гонцу, что спешит по дороге, погоняя коня, придется еще долго ждать, пока Сергий отслужит литургию и причастит братию. Строгость в церковном уставе — первая добродетель, которую он когда-то, раз и навсегда, положил соблюдать в сердце своем.

Сегодня его не посещают озарения, не ходит огонь по алтарю и причастной чаше, но служится ясно и светло, и он доволен службою и собой. Неловко сказать: "доволен собой". Не то это слово! Не доволен, а — ясен в себе, спокоен, исполнивши долг дневи сего как должно. И кусочек просфоры, который он, намочивши в вине, кладет себе в рот, тоже необычайно сладок сегодня.