Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Грязных, измотанных, их ввели наконец во дворец. Суетливо металось пламя масляных светилен, выхватывая из тьмы сдвоенные византийские колонны портала с капителями в сложной мраморной рези. Пробегали слуги. Нестарый человек в простом хитоне и небрежно натянутом сверху скарамангии вышел к ним, озирая с легким недоумением кучку оборванцев-русичей с всклокоченными волосами, сбитыми на сторону бородами, в корабельной смоле и соли, белыми полосами стынущей на их изорванной одежде. Родион Ослебятев величественно выступил вперед, повестив громогласно:

— От великого князя Московского Василия! От князя Тверского Михаила! И от митрополита Киприана к тебе, с милостынею!

Иван только тут понял, что перед ними сам император Мануил.

Прислужники Родиона стали выкладывать у ног Мануила с глухим тяжким звоном кожаные мешки с серебром. Мануил глядел на них молча, расцветая улыбкой. Потом переступил через серебро, обнял Родиона и расцеловал. Помедлив, расцеловал и Ивана Федорова, признав в нем старшего дружины. Василеве, император ромеев, был крепок, юн, и пахло от него хорошо. Бежали слуги. Кто-то нес, рассыпая искры по каменному полу, смолистый факел. Вскоре их всех повели мыть, переодевать и кормить. Только уже за трапезою узналось, что утром этого дня турки Баязета приступили к осаде города, и московское серебро в сей трудноте явилось едва ли не спасением ромейского престола.

Переговоры с патриархией, с помощью Мануила, наконец завершились. Пора было уезжать, покудова турки не обложили город с моря.

В этот предпоследний день их здешнего пребывания Иван наконец вопросил Афанасия о том, о чем хотел спросить давно и все не решался. Почему он, оставя Русь, навек поселился тут, никем не гонимый и ни от кого не сбегая?

Они стояли на дворике, у низкой ограды. Город по-прежнему жил, торговал и шумел огромным человечьим муравейником. Со старых покосившихся балконов обветшалых домов свешивалось сохнущее белье. Почерневшие деревянные опоры покосились, отпали кое-где изъеденные временем, украшенные празеленью доски, обнажая жидкое нутро. (На Руси бы в таком дому в первую же зиму до смерти замерзли!) Чумазые дети возились в уличном соре. Быстро прошел по улице вооруженный отряд генуэзских стрелков, нанятых Мануилом для защиты города. Внизу изгибался заставленный кораблями Золотой Рог. Сияющая, одетая вечною голубоватою дымкой Пропонтида была не видна отсюдова.

— Покуда родина есть, мочно жить и вдали от нее, работая языку своему! — негромко говорил Афанасий. — А когда ее не станет, не станет и нас! Я, сыне, здесь уже десять годов. Почасту ловлю себя на том, что забываю и русскую молвь — начинаю мыслить по-гречески! Впрочем, здесь много русичей… А ты, сыне, не гляди на меня! — продолжал он, помолчав. — Поешь жареной камбалы, попробуй маслин, ежели они тебе любы, взгляни на Понт, рекомую Пропонтиду, и уезжай домой, к своим пенатам, к своей русской жене, дабы дети твои не забывали языка отцов! Мы не жиды, что, и в рассеянии, вожделея и ненавидя тех, среди коих живут, ухитрились за полторы тысячи лет не смешаться с иными языками и не утерять ни веры, ни обычаев пращуров. Но и цена высока! Ненавидимы суть всеми и гонимы из века в век, и нет им покоя, как тому вечному жиду, что ходит из веси в весь по заклятью Спасителя! Не спрашивай, сыне, почему я остался здесь. Были и греки, оставшиеся на Руси, среди наших снегов и морозов, то еще чудеснее! Когда-то я полюбил этот город. Полюбил, еще ни разу в нем не побывав! Землю надо любить. Без любви нет ничего! По слову Спасителя, любовь — это основа всякого бытия. И, даже уничтожая друг друга, мы любим ближних своих, пусть даже не понимая этого. Ибо без них — не можем. Уезжай, сыне! Доброго тебе пути!

Иван увозил в этот раз и ковер, сходный с тем, давним, когда-то полюбившимся ему, от узора которого — из красных, рыжих, желтых и коричневых плит — веяло жаром неведомых южных пустынь, и византийскую переливчатую шелковую ткань, мысленно подарив ее покойной Маше. Купил для чего-то и греческий Часослов, смутно почуя, наверное, будущую стезю одного из своих сыновей.

Накануне отъезда медленно прошел по Месе, вдоль обветшалых дворцов, от форума к форуму, понимая, что видит все это в последний раз.

Вдалеке, у Харисийских ворот, глухими ударами били пушки, не понять чьи. "Удержат ли греки город?" — думал Иван со смутной печалью к этому уходящему величию, к этой красоте, обреченной на неизбежную гибель.

Ихний корабль должен был отплывать в ночь и прорываться на Бос форе сквозь преграду из легких турецких лодок с оружными кметями, почти перегородивших пролив. С собою увозили икону "Спас в белоризцах", подаренную Мануилом великому князю Московскому.