Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

— Разве сломать самый храм! — не удержался Епифаний.

— Да! — подтвердил мастер и вздохнул: — Да! Мочно разрушить храм, и фрески сбить со стен вместе с обмазкою… Мочно! Ничто не вечно, и никто не вечен, кроме Господа…

В черной бороде Феофана явственно серебрилась седина, и чуялось, что ему уже и разговаривать вот так, сидя без дела, в труд, что он воистину спешит оставить после себя хоть частицу ускользающей вечности.

— Помнишь, — высказывал он Епифанию на прощанье, — я баял, что у вас, русичей, молодость духа доднесь? Берегите ее! Постигайте нашу мудрость, но и с осторожностью! Иное вам ни к чему, пока вы такие, какие есть, и не дай вам Бог состариться прежде сроков, отмеренных владыкою бытия! Будешь в Константинополе, помни об этом, Епифаний!

На улице уже сгущалась тьма, небо затянуло редкою рядниною облаков, из коих сыпал и сыпал невесомый спокойный снег. Над Москвою текла вечерняя перекличка колоколов, и Епифаний ускорил шаги, боясь опоздать к службе и ужину. Когда он подходил к воротам Чудова монастыря, его била крупная дрожь и усталость от целодневного хождения наваливала тучей.

Стефан встретил его радушно, словно после долгой отлучки, выслав придверника встречу Епифанию аж к монастырским воротам. Говорили в этот вечер мало, оба были утомлены. Епифаний ложился уже в темноте, разбавленной огоньком лампады. С удовольствием разболокся и сунулся, унырнул в мягкую овчину постеленного ему ложа, натянув на себя овчинное же одеяло, и, постепенно согреваясь, умеряя давешнюю дрожь, уснул. Он еще совсем не думал тогда, что невдолге станет писать житие своего покойного друга, а много потом, в старости, решится написать и житие самого Сергия Радонежского, дошедшее до нас, увы, в позднейшей обработке Пахомия Серба.

На расставанье они опять сидели за кувшином кваса и небогатым монастырским сочивом. Отпивали, неспешно беседуя, все еще не в силах наговориться друг с другом!

— Мы уходим! — говорил Стефан. — Мы уходим один за другим! Наше время истекло, и мы совершили то, что могли. Ушел Сергий, ушел архиепископ Федор… Боззри, коль быстро вослед за учителем своим! Ушли… — Он начал перечислять имена опочивших в Бозе, и Епифаний впервые ужаснул тому, как беспощадно быстротекущее время и как неуклонно уносит оно свою дань в загробное небытие или, точнее сказать, в бестелесное бытие ангельских хоров, над миром сущих.

Он уехал раньше Стефановой смерти, случившейся 26 апреля нового, 1394 года, и узнал о ней много позже, уже воротясь из Цареграда, полный впечатлений о великом христианском городе, чающий поделиться ими со старым другом. Узнал и замер, и радость, поневоле неразделенная, умерла.

И вот тогда-то и замыслил он сохранить писаную память о крестителе Перми, связав воедино скудные воспоминания Стефановых ближни-ков. Во многом, чувствовал он, эта работа не удалась (излишнее изобилие общих слов, и слишком мало тех драгоценных воспоминаний сердца, что только и делают живым образ усопшего). Но так или иначе, "Житие Стефана Пермского" было написано им первым, и навряд кто другой сумел бы сохранить и те драгоценные черты и пометы времени, что проглядывают, как драгие камни на дне прозрачного ручья, в потоке словесных украс и вычур, неясно, впрочем, самим ли Епифанием или уже Пахоми-ем Сербом измысленных?

Но эти вот слезами написанные слова, горестный вопль над могилою друга приоткрывают нам душевную боль живых и живших людей, отделенных от нас шестью веками — всего лишь шестью веками! — быстротекущего времени. Давайте вчитаемся в них, преодолев трудноты старинной речи.

"Хочу принести тебе хвалу, ныне умершему!

Иногда, — живу сущу ти, — бых аз ти досадитель, ныне похвалитель, и некогда с тобою спирахся о неких, о приключившихся, или о слове етере, или о коемождо стихе, или о сторце…

Но обаче поминая ныне твое долготерпение, и твое многоразумие и благопокорение, сам ся усрамляю и окаю, сам ся обрыдаю и плачю!

Увы мне, егда преставление честного тела твоего бысть, тогда мно-жайшем братиям, вступившим одр твой, увы мне, мне не сущу ту, не спо-добихся последнего ти целования и конечного прощения!

Уже, бо, не имам видети тя николи! Уже не имам, прочее к тому, узрети тя еде, понеже тебе убо преставлыпуся, яко же речено бысть, аз же, увы мне, остах на злыдни!

Уже, бо, между нами межа Велика сотворися!

Увы мне! Волнуяся посреди пучины житейского моря, и како постигну в тишину умиления, и како дойду в пристанище покаяния!